Эллен Датлоу - Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм Страница 93

— Какого черта ты делаешь?! — заорал Дэвид, когда мимо пронеслась машина, и вытолкнул меня на тротуар. — Пошли!

— Что вообще нам нужно? — воскликнула я, когда он затащил нас в аптеку.

— Триаминик.

Вообще-то мне казалось, что должен быть какой-нибудь закон, запрещающий продавать целых четыре бутылки сиропа от кашля двум потасканного вида подросткам. Однако, похоже, такого не существовало, хотя я испытывала немалое смущение, стоя рядом с Дэвидом, когда он без малейшего стыда ссыпал на кассу пенни, пятицентовики и четвертаки.

Мы пошли обратно в Квинстаун. Я еще никогда не принимала сироп от кашля, ну кроме, конечно, тех случаев, когда меня действительно мучила простуда. Мне казалось, что мы будем пить его небольшими порциями, по чайной ложке, в определенное время, в течение вечера. Вместо этого Дэвид открутил крышку, швырнул ее на землю и одним глотком осушил целую бутылку. Я уставилась на него со смесью восхищения и отвращения, но затем пожала плечами и сделала то же самое.

— Вот дерьмо!

Я поперхнулась, выпитый сироп застрял комом в горле, и мне с трудом удалось-таки пропихнуть его вовнутрь. Когда способность видеть возвратилась ко мне, Дэвид уже приканчивал вторую бутылку и заглядывался на ту полную, что осталась у меня. Но я его опередила — стиснула ее в руках, выпила и затем привалилась к коробке. Кто-то зажег свечу. Кто это был — Дэвид или я? Где-то включили запись, один из альбомов Брайана Ино — кажется, «Другой зеленый мир». Какой-то человек таращился на меня — парень с распущенными длиннющими волосами цвета воронова крыла и мерцающими глазами, которые казались то лазоревыми, то черными.

— Подожди. — Все слова испарились из моей памяти, и теперь я судорожно пыталась собрать непослушные бусины. — Я. Хочу. Чтобы. Ты…

Слишком поздно, Дэвид уже ушел. Моя рука пошарила по полу в поисках книги, которую я там оставила, — потрепанное издание Рембо в бумажном переплете от «Новых течений». Даже от страниц веяло французским. Нечетные страницы содержали английский перевод.

Я хотела, чтобы Дэвид прочел мне «Le lettre du voyant», письмо Рембо своему другу Полю Демени, письмо провидца. На английском я помнила его наизусть и свободно читала, но разговорный французский всегда ускользал от меня, подобно верткой рыбе в воде, и, похоже, так будет всегда. Я открыла книгу и напряженно вглядывалась в пелену от дешевых наркотиков и тошноты, пока наконец сквозь нее не проступил текст.

«Je dis qu’il faut étre voyant, se faire voyant.

Le Poéte se fait voyant par un long, immense et raisonne dérèglement de tous les sens.

Toutes les formes d’amour, de souffrance, de folie; il cherche lui-même…»

«Мне кажется, что тот, кому предназначено быть провидцем, будет им.

Поэт становится пророком не сразу, он идет тернистым путем погружения в безграничный и непрестанный хаос чувств.

Всех форм любви, страдания, безумия; он ищет их в самом себе…»

По мере прочтения мне стало смешно, а затем я просто сложилась пополам от хохота. Во рту остался противный привкус, язык покрылся отвратительным сладким налетом. Меня вырвало на пол ярко-красным сгустком. Окунув в него палец, я написала на неровном паркете:

«Дорогой Дэв!»

Потом подняла голову. Дрожащее пламя огарка в кувшине совсем не давало света. Теперь же в комнате было много свечей, языков пламени. Я на секунду закрыла глаза и схватилась рукой за лоб — он был мокрым. Поднесла палец к губам — на нем были сахар и кровь. На полу растянулся тихо похрапывающий Дэвид, с платком, зажатым в руке. Стены за ним отражали пламя свечей, бесконечного моря свечей. Постепенно я осознала, что отражались не все, а только ряд огоньков, стройных, покачивающихся, словно исполняющих фигуры загадочного танца. Я протерла глаза, и в голове словно поднялась волна, ударилась о лоб, и внутри как будто что-то взорвалось. Душившие меня слезы не проливались. Тело начинало коченеть — кто-то оставил входную дверь открытой.

— Кто там? — прохрипела я, проползла по комнате, ногой задев свечу, — кувшин упал, и пламя пролилось на пол.

Но там не было темно. В коридоре за нашей дверью висела лампочка на сто ватт. На верхней ступеньке лестницы сидел тот самый парень, которого я видела в туалете рядом с Дэвидом. Волосы цвета грязной соломы, угрюмое лицо, мутные зеленоголубые глаза, плохие зубы, обкусанные до крови ногти, кровь паутиной покрывала костяшки пальцев, на шее — слишком туго завязанный платок.

— Эй!

Стоять у меня не получалось. Хватаясь за стену, я сделала несколько шагов и сползла на пол почти рядом с ней. Пошарив в кармане, нащупала одну из мятых «Житан» Дэвида, поискала еще, пока не наткнулась на коробок спичек. Попыталась зажечь сигарету, но та была слишком влажной. Вторая попытка тоже не увенчалась успехом.

Сидевший рядом парень тихо выругался. Выхватил у меня спички, зажег одну и, прикрывая огонек руками, поднес к моему лицу. Я зажгла сигарету и затянулась, наблюдая за тем, как пламя окрашивает его пальцы сначала в бардовый цвет, а потом — умирая, — в синий.

Так или иначе, но сигарета была зажжена. Затянувшись, я передала «Житан» парню. Он в тишине закурил, через минуту вернул ее мне. Едкий дым не мог скрыть маслянистую ноту, не перебивал и запахи пота, дерьма и мочи. Но сквозь весь этот букет доносился нежный аромат свежескошенной травы и солнечного света. Когда юноша повернулся ко мне лицом, я вдруг поняла, что он старше, чем я думала; его кожа потемнела от солнца и погоды.

— Смотри, — произнес он. Голос у него был грубым, я с трудом понимала, что он говорит.

Он протянул руку, я в ожидании протянула свою ладонь, но из его разжатой руки высыпалась лишь горсть песка, воняющего мочой. Я с проклятиями отпрянула, но он пополз следом и прошипел мне в лицо:

— Poseur!

— Отвали от меня!

Выругавшись, я попыталась встать, но он уже вскочил на ноги, одной рукой разрывая платок у себя на шее. Спустя мгновение что-то хлестнуло меня по лицу, от щеки к бровям. Я закричала от боли и, схватившись за лицо, упала на спину. Между мной и миром висела алая завеса, прищурившись, я разглядела, как парень понесся вниз по лестнице, его лошадиный хохот гремел в лестничном колодце, затем послышались лязг пожарной двери, звук удара, а потом все стихло.

— Дерьмо, — простонала я и опять сползла на пол, пытаясь остановить кровь рукой. Поднять вторую руку просто не было сил.

Что-то теплое упало на ладонь — я схватила это и поднесла к глазам: грязный платок, завязанный петлей, один конец, смоченный кровью, похож на кончик хлыста.

Я столкнулась с ним еще раз. Это было в середине лета, через год после окончания школы. Марси и Банни уехали до осени, Марси — в Европу вместе с родителями, а Банни — в частную клинику в Кентукки. Дэвид тоже собирался к своей семье в Филадельфию. Я наконец-то нашла другую работу в городе — настоящую работу, должность распределителя групп в Смитсонианском институте. Конечно, это был совсем невысокий пост, по правде говоря, самый низкий в иерархии правительственных работников, но, по крайней мере, за работу неплохо платили. Я работала три смены по двенадцать часов, всего три дня в неделю, носила горчично-желтую форму из полиэфира и бейджик, который открывал для меня двери всех музеев на Молле. По ночам мы с Дэвидом ходили по барам или шли в «Атлантис»; дни я проводила в недавно открытом Западном крыле Национальной галереи живописи, в его громадных, отделанных белым мрамором и снабженных превосходными кондиционерами залах, где бродила, оглушенная бесчисленными движущимися формами, переплетениями металла и холста: автомобиль Колдера, гобелены Миро, мрачные цвета Ротко, темные водопады на верхних этажах галереи. На завтрак были «Черная красотка» и батончик «Сникерса», на обед — все, что мне удавалось найти выпить.

Мы были в «Бюро находок», начало ночи в начале августа. Дэвид, как обычно, отправился искать приключений в одиночестве. Я была, на удивление, практически трезвой: шла середина моей трехдневной рабочей недели, так что я, само собой, не собиралась никуда выходить, но Дэвид должен был уехать следующим утром. Второй этаж клуба напоминал палубу океанского лайнера, хотелось перегнуться через поручни, понаблюдать за теми, кто танцевал внизу. Клуб был переполнен народом, музыка гремела на полную громкость. Я смотрела, как мужчины танцевали друг с другом, сотни, может быть, тысячи мужчин. Сверху их окутывал свет зеркальных шаров, снизу поднимались клубы голубого и серого тумана, внезапно вспыхивающие под белоснежными клинками лазерных лучей, атакующих сплетенные тела, а те временами издавали одиночные вопли, ударяли воздух кулаками и дули в свистки. Я облокотилась на округлые металлические поручни и закурила, думая о том, что вся эта картина дышит красотой, чужеродностью и жизнью. Зрелище толпы в подобной ситуации равносильно виду на бушующее море.