Яник Городецкий - Треугольник Страница 26

А вдруг и правда могу? Так… Значит, вот… Великая сила мысли, подскажи мне, где мой насос для велика!

Я подумал так и стал ждать, что мне на это скажет "великая сила". Но она как язык проглотила. А может, это за гранью моих возможностей? Обидно. Значит, собственными мыслями я управлять не могу, так, что ли? Жаль.

И вдруг я вспомнил. Не знаю, вспомнил ли я сам, или с помощью этой самой мысли. Я подозреваю, что без ее участия. Просто очень уж болезненное было воспоминание — в прямом смысле.

Мама тогда велела нам втроем убраться в квартире. Сама она со словами "в конце концов, три мужика в доме, имейте совесть, уберитесь хоть раз в три года" ушла на работу, а мы, поохав, повздыхая и достаточно оттянув это мрачное действо до вечера, принялись за работу. Протерли пол сухой тряпкой, для приличия прошли пылесосом коридор, вымыли посуду и решили облагородить балкон. Потому что на самом деле он и был причиной маминого приказа убраться в квартире — ей "жутко надоело видеть каждый день эти развалины", и мы стали его разгружать — выбросили все нужное и ненужное. Кроме одной коробки — довольно объемистой и старой. В ней лежали разные инструменты отчима, которыми он на самом деле никогда не пользовался, но и выбросить не позволял — жалко было. Эту торбу мы с Глебом решить поставить в кладовку, куда-нибудь на верхнюю полку. Я взял табурет и полез наверх. Точнее нет, не полез. Как только я приподнял этот ящик, у меня начисто пропало желание это делать. Я просто согнулся под его тяжестью и, прошептав пару не самых приличных слов, со звоном бухнул его обратно на пол. Глебу на ногу. Он взвыл, размахнулся, чтобы отвесить мне подзатыльник, но передумал. Вместо этого он взял ящик сам, охнул, но взобрался на хромоногий стул и попытался впихнуть коробку между стоящих там банок с консервированными помидорами. Коробка накренилась, я завизжал и отпрыгнул в сторону, но поздно: мне на голову посыпались отвертки, гаечные ключи и велосипедный насос. (Как в книжке "Курьер": дыроколом — да по башке! Или это в кино было, неважно. Главное — суть. А она была такая же.) Я сказал "какого черта он тут делает!" и всучил насос Глебу. Он сунул его неизвестно куда.

Вот так. Все-таки я это сам вспомнил. Никакие великие силы тут не при чем, это точно. Выходит, надо искать в кладовке, где-то наверху.

Я быстренько стащил из кухни стул, раскрыл дверь в кладовку, поставил его рядом и взобрался на него. Целый алгоритм. О, а вот и насос, прямо перед трехлитровой банкой. А вот этот злополучный ящик…

Я спрыгнул со стула и закрыл дверь. Переносить табурет я не решился — еще увидят. Никакого удивления не возникнет, я думаю. Стулья у нас вечно кочуют, мы иногда и сами удивляемся, когда они переезжают с одного места в другое.

Я в деталях представил себе двор, где сейчас стояли брат и сестра — сильно лень было спускаться по ступенькам, да и надо же когда-нибудь использовать свои способности, в самом деле. Представил лавочку, недавно окрашенную в какой-то совсем не поддающийся описанию цвет, зеленый куст шиповника (когда на нем вырастали ягоды, мы с мальчишками срывали их и рисовали на асфальте разную дрянь — как мелками, только не разными цветами, а одним, темно-синим), представил песочницу, (где, кстати, раньше мы проводили большую часть жизни — копали там подземные ходы и строили домики для своих игрушечных зверей — разных зайцев и тигров), представил рекламный щит на ножках. Его, в отличие от скамейки, никогда не красили. Всю мою сознательную жизнь он был темно-сиреневым. И все время с него на нас смотрели улыбающиеся лица разных депутатов, а какие-то агитаторы призывали народ к массовому похудению. Мы с Семкой Котовым иногда тоже клеили на него объявления — всегда юмористического содержания.

Так вот я представил все это и тут же оказался в этом самом дворе — таком знакомом и привычном. Юлька в ужасе хлопала глазами, а у Пальмы было такое удивленное лицо, какое могло бы быть еще только в одном случае — если бы в его дневнике за год были все пятерки.

— Ты же не выходил… — попытался понять мальчик. Я засмеялся. Из удивленного его лицо стало жалостным.

— Конечно, не выходил, — кивнул я и помахал перед братом и сестрой насосом. Маленький шланг забавно затрепыхался. — Я же говорил, что могу оказаться где угодно, если захочу. Вот возьму и захочу оказаться у вас дома! Вам еще полчаса плюхать, а я уже там буду!

— Я тебе буду, — притворно пригрозил мне Пальма. Я улыбнулся, взял шланг в рот, стал качать насос и раздувать щеки, будто надуваюсь. Потом я выплюнул шнур и, сдувшись, захохотал. Вместе с Пальмой и Юлькой.

Велосипед одиноко стоял на балконе. Я машинально отметил, какой он пустой. Балкон, конечно, а не велосипед. Мама позавидовала бы такой чистоте и свободному пространству. Я дернул звоночек на руле, он весело динькнул, будто говорил: "Ну сколько можно мне стоять здесь без дела? Пойдем!".

— Хорошая машина, — одобрил я. — Вовсе не развалюха.

Пальма пожал плечами.

— Я все равно на нем кататься не буду.

— Будешь, — распорядилась сестра. — Как миленький.

— Куда ты денешься, — согласился я.

— А у меня что, вообще права голоса нет? Так, да?

Мы с Юлькой дружно закивали. Пальма, притворившись обиженным, буркнул:

— Ну и целуйтесь там, со своим великом. Сами его с балкона на улицу вытаскивайте. А мне все равно… я все равно кататься не буду… У меня колени выше руля поднимаются.

— У меня же не поднимаются! — вспыхнула Юлька. — Давай тащи!

Пальма взял велосипед за руль и покатил с балкона.

— Ты — другое дело… Ты — малолетка.

Юлька закатила глаза. Я постарался не рассмеяться.

— Постой, — сказал я, улыбаясь, мальчику. — Не будем же мы его на улице во дворе накачивать? Я давай сначала накачаю, а потом пойдем.

— Подумаешь… Я сам накачаю. Чтобы некоторые вредные особы не говорили потом, что у них нет братьев.

— Пфы, — фыркнула девочка. А я взял насос.

— И все-таки я сам.

Пальма уступил. Я открутил ниппель, прикрутил шланг и стал качать воздух: быстро, чтобы он не успевал выходить. Я качал долго, даже вспотел. Но останавливаться нельзя было — если бы я перестал, весь воздух бы вышел.

Скоро я закончил. Открутил насос и быстро завинтил клапан. Колесо было тугое, а я — красный и вспотевший. Пальма хотел отобрать у меня насос, но я не позволил.

— Да давай его сюда. Все честно — одно колесо — я, другое — ты! Ну, Март!

— Не. — Я вытер взмокший лоб. — Не дам. Еще, чего доброго, снова в обморок хряпнешься…

Юлька пристально посмотрела на меня. Я прямо спиной почувствовал, как она на меня смотрит. Пальма приподнял густые светлые брови.

— Ты опять, да? — повернулась Юлька к Пальме. Ты же обещал, что будешь говорить. Пальм, ну что ты, а? Вчера… а теперь сегодня…

Пальма молчал. Он посмотрел на накачанное колесо, на меня, откусил заусенец на большом пальце, а потом хмыкнул. Растрепал и без того торчащие пряди.

— Юль, слушай, давай не будем снова? Мы уже не раз об этом говорили. Это моя проблема. Ясно?

— Так и моя тоже, дурак.

Я отвел глаза. Не мог я на них смотреть. Это было как-то… как в кино. В какой-нибудь драме. Я терпеть не могу драмы.

Но сейчас все было по-настоящему. Не в кино. Еще хуже, чем со мной. Ну почему все так несправедливо? Разве должны умирать те, кто не дожил еще до своего четырнадцатого или пятнадцатого дня рождения? Разве это правильно?

Я бросил насос на пол. Больше всего мне хотелось сейчас разбить его об асфальт.

Кататься мы, конечно, не поехали. Даже не накачали второе колесо. Было как-то никак. Не грустно, не обидно, но и не хорошо. Именно никак. Мы вообще никуда не пошли. Я сидел и смотрел в окно: там в песочнице играли ребята. Так же, как когда-то возились там мы. Я не вспоминал, нет. Какое там — мне кажется, я тогда вообще ничего не соображал. Просто наблюдал за ними — это мне было интересно. Юлька пыталась решить алгебру. Я не смотрел на нее, но хорошо слышал, как она пыхтит, пробираясь сквозь все эти синусы, косинусы, тангенсы и прочую не поддающуюся здоровым мозгам дрянь. Она, наконец, не выдержала: психанула и взяла решебник. Пальма читал параграф из учебника биологии за восьмой класс. Я хорошо знал эту книжку — помнил до последней картинки. "Биология; Человек", вот так она называлась. Человек-то человек, а практические работы мы делали с какими-то мятликами и коноплей…

Я лег спать в девять часов. Честное слово. Так погано было на душе, что не хотелось ничего. Спать не хотелось тоже, но я лег назло себе. И назло всем. Лег с твердой мыслью, что загляну завтра к маме. Завтра уже среда, значит, будет уже шесть дней… За шесть дней ее могли и выписать. Могли ведь?

Я ворочался на матраце. Мне было жарко и противно. Я попробовал считать овец. Но овцы не считались: они были слишком неудобные. И еще я не знал, куда их девать в таком количестве. Они не скакали у меня перед глазами, а толпились хаотичной кучей. Скоро их набилось целое стадо. Или как там у них называется? Отара? Клин? Табун? Я сбросил одеяло и тихо зарычал. Мне было все равно, как называется коллективное общество овец, просто такой же беспорядочной грудой на меня навалились все тревоги и грустные мысли.