Владимир Саксонов - Повесть о юнгах. Дальний поход Страница 15

— Баковый! — гремит мичман.

Справа, кажется, весла пошли вразброд.

— Два-а, раз!..

Жаль, что некогда оглядеться. Далеко мы ушли или нет?

— Два-а, раз!..

Сколько гребков? Сорок?

— Двадцать восемь! — слышу я голос мичмана. — Двадцать восемь в минуту — плохо!

Это все из-за Вадика. Я успеваю подмигнуть Юрке: «Поднажмем?»

Скрипят уключины. Жарко. Голос мичмана куда-то отодвинулся.

— Два-а, раз!..

Наверное, мы далеко все-таки ушли…

— Сорок!

— Сорок за одну минуту. Только за одну. А сколько их уже прошло?

— Суши весла! — командует мичман.

Сразу становится слышно, как за бортом позванивает вода, Все тише и тише — шлюпка теряет ход. По лицу сползают капли пота. Капает с лопастей весел…

Неужели была зима, светлое от мороза небо над черным лесом, снег? Была.

Шла наша рота по дороге — в темноте и снегу. Шла месяц, второй, третий. Небо над дорогой становилось все светлее. Потом из-за леса встало солнце. И мы увидели, как тяжел и влажен снег под еловыми лапами. Как глубоко пробила его капель…

А рота все шла.

Снег растаял. Мы сняли шинели. По-весеннему шумели сосны, а небо над дорогой светлело почти круглые сутки.

И лес расступился.

…Я оглядываюсь: берег далеко-далеко — видны горошины валунов и оранжевые свечечки сосен. А все остальное — только море. Светло-зеленое у берега, сверкающее солнцем вдали и темное под нашей шлюпкой.

Открытое море, облака и солнце.

Жарко.

Я стираю ладонью пот со лба.

Падают капли с лопастей весел.

— Теперь понятно, — спрашивает мичман, — почему море соленое?

И хохочет. Долго, раскатисто — так, что в небе отдается.

— Ишь ты! — удивляется мичман и задирает голову. — Гром!..

— «Люблю грозу в начале мая»!

— Ох, баковый! — еще больше удивляется мичман. На минуту он задумывается, потом вдруг приказывает: — Всем надеть нагрудные пояса!

Мы с Юркой помогаем друг другу завязать тесемки.

— Весла на воду!

Грести становится труднее. Мичман наваливается на румпель, подставляя ветру корму шлюпки. Теперь дело пойдет.

Разгибаясь, я успеваю заметить, что море исчезает. Оно исчезает за гигантскими дымными шторами дождя.

И он обрушивается на нас.

Это какая-то бешеная пляска воды. Вода сверху, вода снизу…

— Навались!

На темно-сизой поверхности белые пузырьки дождя.

— Два-а, раз!..

У мичмана с козырька фуражки льет, как из водостока.

— Два-а, раз!..

Больше я ничего не вижу — вода, не могу разлепить глаза.

А комсомольские билеты — под пробковыми поясами. Не промокнут!

— Р-раз!

Валек бьет меня б грудь, и я чуть не сваливаюсь с банки. Что такое?

— Лопасть! — кричат сзади. — Лопасть сломал!

У меня падает сердце: натворил… Может, она была треснутая?

— Навались! — торжествующе кричит мичман.

А гроза прекращается — так же сразу, как налетела. Снова бьет солнце. От наших пробковых поясов, от воды, от красной физиономии Кашина идет пар.

— Фамилия? — Мичман смотрит на меня.

— Савенков.

А что я — виноват?

…Мы выстраиваемся на причале.

— Юнга Савенков, выйти из строя!

Выхожу.

— Юнге Савенкову за отличную морскую службу объявляю благодарность!

Я молчу.

— Ну?!

— Служу Советскому Союзу!

— Вот так. — Мичман доволен. — А это сохраните. — Он протягивает мне кусочек лопасти. — Такое не часто бывает. Р-разойдись!

Строй вздрагивает, ломается. Кашина обступают. Он тычет Сахарова в грудь:

— Сломай мне валек — я тебе три наряда вкачу! Понятно? А если лопасть, тогда — благодарность. Хорошо, значит, греб — и сильно и умело. Понятно?

— Может, она была треснута? — спрашивает Сахаров.

Вот тип!

— А может, вы думаете, я состояния шлюпки не знаю? — Мичман вытягивает из кармана часы. — Перекур! — Он смотрит на циферблат: — Пять минут, и как раз к обеду вернемся… — и щелкает крышкой.

— Ничего себе! — говорит Леха. — Уже обед!

Кашин раскладывает на валуне китель и поясняет:

— Земля-то вертится!

А по-моему, она качается. Колени дрожат. Я опускаюсь на песок и вижу, как ребята один за другим валятся рядом, блаженно распрямляя горящие ладони.

Дымное, сверкающее, огромное, качается перед нами море.

И только Юрка стоит. Смотрит на море. Совсем не исподлобья. И складки у него на переносице нет.

XVI

— Не служба, а малина! — сказал я.

— Черника, — серьезно поправил Вадик.

Мы сидели у костра и варили в миске варенье из черники. Мы были «дневальными у шлюпок». На Горелом озере. Бывают и такие наряды!

Чернику я собрал на небольшом островке. Вон он, его отсюда видно. Сходил туда на шлюпке, и все. А вообще-то ягод сейчас в лесу везде полно.

— Нет, а сахару маловато, — сказал Вадик.

— Съедим и так…

Съели.

— Может, еще соберем? — спросил я.

— Сахару-то нет…

Вадик подобрал ноги, положил на колени подбородок и лупоглазо уставился в одну точку. Потом достал из кармана огрызок карандаша. Еще посидел. Стал что-то писать в тетрадке по радиотехнике.

«Сочиняет», — заскучал я.

Если человек сочиняет, с ним не разговоришься.

Зато я первый услышал, как слева, где тропинка, зашелестели кусты, увидел мелькающее в листве платье и желтый сарафан.

— Здравствуйте!

Передо мной стояла яркая, синеглазая женщина — жена одного из старших офицеров:

— Нельзя ли нам перебраться на остров, за черникой?

Она сделала испуганные глаза и улыбнулась.

А чуть позади стояла Наташа…

— Можно! — сказал я, стараясь не задохнуться.

Оглянулся на Вадика. Он сочинял…

— Пожалуйста. Вот к этой шлюпке!

Они подходили. Я слышал. А посмотреть не смел.

— Я не упаду? — спросила жена офицера. — Будьте любезны, дайте мне руку! Спасибо. Ой!..

Наташа сошла сама. Дочь Авраамова!

Они усаживались на корме. Я вдруг понял, что, когда возьмусь за весла, мы окажемся лицом к лицу… А почему бы и нет?

Так… Весла в уключинах, все в порядке. Я оглянулся еще раз. Вадик сочинял!..

— Как вы быстро гребете! — щебетала яркая женщина. — Это вы здесь научились?

— Здесь.

Я оглянулся — островок был уже близко. Действительно, быстро… А зачем? Но шлюпка такая легкая, а вода гладенькая. Не то что на море.

— Никогда не думала увидеть на Соловках такую красоту! — восторгалась женщина. — Эти могучие леса, озера…

Наташа молчала.

Я очень хотел посмотреть на нее и не мог — не решался. Хоть бы спросила о чем-нибудь… Ведь уже скоро — шлюпка идет быстро! Гребок. Еще гребок…

Я посмотрел.

Наташа опустила ресницы.

Навсегда, на всю свою жизнь напомню ее серые глаза. Оказывается, они вовсе не голубые! Почему-то после того вальса я думал, что они голубые. И маленький розовый шрам на щеке. И ее пальцы, заплетающие косу. И еще — длинную, совсем свежую царапину у нее на ноге, ниже колена.

Девчонка, наверное, сорвиголова!

Островок надвигался. Теперь надо было лихо ошвартоваться.

Я оглянулся, прикинув расстояние до берега. Сделал последний рывок веслами. Встал на банку, разматывая пеньковый конец, вплетенный в рым на носу шлюпки. Предупредил:

— Может качнуть, держитесь!

И прыгнул.

— Ах! — вскрикнула яркая женщина.

Чудачка она. Чего ахать?

Я подтягивал шлюпку.

Наташа откинула косу за спину и опять опустила ресницы.

— Пожалуйста, — сказал я, удерживая борт шлюпки у самого берега.

— Большое вам спасибо, молодой человек!

Полная красивая нога перешагнула борт.

Я стал глядеть в сторону: сейчас и Наташа…

— Вы за нами приедете?

— Приду обязательно. Когда?

— Ну-у, — женщина переглянулась с Наташей, — через часик?

— Да.

Вот и голос ее услышал.

— Добро! — сказал я.

Теперь можно было не грести, а просто опускать весла в воду и смотреть, как они уходят в лес. Смотреть на желтый сарафан Наташи, на ее косы…

И она оглянулась!

Жаль, что я не имею права объявлять благодарность старшине роты. Трех благодарностей ему мало за назначение в такой наряд! Я только не знал, что делать весь этот час. Как его переждать? Вернуться туда, где в траве валяется миска из-под черничного варенья, а Вадик сочиняет стихи, было невозможно.

Я стал кружить по озеру.

…Они вернулись с полными корзинками черники. Так аккуратно — ягодка к ягодке — ее никто из ребят не собирал: у нас всегда оказывалось полно листьев.

Конечно, это было чудом, но все повторилось. Даже больше: я посмотрел на Наташу четыре раза. И три раза у нее дрожали ресницы, а на четвертый наши взгляды встретились.