Николай Кузьмин - Где найдёшь, где потеряешь (Повести) Страница 15

— «Ах, как бы мне добраться в эту самую Марсель…» Песню слыхал?

Затем он снова вернулся к делу, будто нехотя даже:

— М-да… Лирика… Значит, я скажу тебе «бонжур», а ты ответишь любое, условное. Ну хотя бы: «Семью семь — сорок семь».

— Сорок девять, — внес поправку Саша.

Мужчина опять ухмыльнулся.

— Силен! Прямо Лобачевский. Гаусс. Спиноза. Однако, дорогой ты мой Спиноза, отвечать будешь, как я велю. «Семью семь — сорок семь». Ясно?

— Ясно, — сказал Саша. — А почему?

— Чтоб дурака озадачить, — отрезал собеседник, но тут же добавил миролюбиво: — Шучу. Пароль есть пароль. Он должен быть нелепым и бессмысленным. Чтобы никому такое в голову не взбрело, ни с чем не совпало. Понятно? Впрочем, это не для обсуждения. Ты выполняешь и — получаешь. Никаких вопросов и самодеятельности. Профессионально! Я предусмотрел все.

— А деньги? — трезвея на миг, спохватился Саша. — Денежки тоже по телефону? Э, дядя! Не предусмотрел…

— Деньги — на месте, — последовал ответ. — Как сдашь товар, так и получишь. Мой человек вручит без всякого обмана, все сполна. Человек с тросточкой, запомнил?

— Да помню, помню, незачем повторять. Только вот ведь загвоздка… — Саша допил из фужера, посмотрел сквозь его пустоту на свет. — Одним нравится Франс, другим аванс. А для стимула…

Они взглянули друг на друга с недоверием, опаской, затаенной враждой. Дряхлеющий мужчина завидовал Сашиной молодости и презирал ее же — как состояние отваги на грани глупости, что, впрочем, на руку ему. Юноша, в свою очередь, мысленно издевался над стариком, который уже негоден для подвига, но при этом обладает наличностью и заставляет с ее помощью под свою паршивую дудку плясать. Да, их мимолетные взоры были красноречивы и стоили одинаково. Тем не менее предварительная спевка уже закончилась, выбор сделан. Разговор мог идти в открытую, начистоту.

Мужчина побарабанил пальцами по стойке, поиграл руками — будто умыл. После значительной паузы сказал столь же значительно:

— Аванс… Что ж, аванс — это хорошо. Тебе хорошо, малый. Мне тоже, кстати. За аванс всегда расплачиваются. Кто чем. Уловил?

— Поймал. На лету, — снебрежничал Саша.

И тут он осекся, внезапно пришел в себя. Глядя на пятидесятирублевку, которую выложил собеседник, парень вдруг трезво осознал, что все это не болтовня за рюмкой и не дерзкая фантазия, как представлялось сперва. Нет, все по-настоящему, реально и неосмысленный сперва шаг уже безвозвратно совершен. Ему стало душно. Ему стало страшно. Он невольно вобрал голову в плечи, воровато зыркнул по сторонам.

— Получай, — пододвинул купюру мужчина. — Получай, голубок, получай, — повторил ужасающе мягко и властно. — За мной будет двести пятьдесят, а за тобой…

— Порядок! — хрипло произнес Саша, сминая деньги в дрожащем кулаке. — Спасибо…

Это было начало, только начало. Но в таком вот начале крылся, возможно, позорный конец для восемнадцатилетнего юноши, Саши Донца. А респектабельный гражданин… Здесь не то, другой разговор, совсем другая история.

Большую часть жизни его звали Живоглотом. Разумеется, так его звали типы, подобные ему самому. Когда-то была у него мама, которая ласкала именем Костенька; были воспитатели и товарищи в детском доме, которые помнили нормальную фамилию и начало его человеческого пути. А вот сам он не помнил. То есть не хотел помнить, научился не помнить и глупо обманывать себя. Философствуя в тюремной камере, где все поневоле задумчивы и болтливы, винил Живоглот в неустройстве своей планиды жестокую войну. Это она смертоносно извела родителей, лишила куска хлеба, расплодила преступную беспризорщину и его на блатную житуху без выбора обрекла. Все — война, все — роковые стечения обстоятельств… Живоглот старался поверить этому сам.

Однако, изредка видя бывших детдомовцев, которые почему-то преуспевали с годами, он не смел им пожаловаться, зато врал напропалую, что работает инженером, растит детей, доволен жизнью и прочее. После таких встреч он дико запивал и скрежетал вставными зубами. На самом деле у него не было ни кола ни двора, а собственная жизнь временами казалась отвратительной и ненавистной, бездарно проигранной в состязании с милицией.

Живоглот… Живоглот — и только! Ведь это страшно — быть Живоглотом в пятьдесят без малого лет…

Изменить, самолично выправить искривленную биографию он никогда не пытался и не доверял это дело никому, кто пробовал перевоспитывать. Последний немалый срок осуждения и возраст направили мысль Живоглота в новое, изощренное русло. Нет, он не сдался, не покорился, хотя и проиграл. Он вышел на волю озлобленным и умудренным своими ошибками на стезе преступлений. Кроме лютой мести обществу праведников, а также великолепного загула перед смертью, — чтоб деньги рекой, и вино рекой, и женщины, и еда ресторанная, — не признавал Живоглот, иных целей и смысла существования. Вопрос состоял лишь в том, какими средствами всего достичь?

Детально планируя будущее, учитывал он неблагоприятность текущего времени: нет прежних профессионалов, блатная романтика уже не прельщает, как раньше, геройствующих парней. Однако мир не без дурака, готового клюнуть на мякину. Нужно только втереть искусительную монету той стороной, которая блестит. Надо также организовать дело до тонкости, на какую у молодежи нет ни ума, ни опыта, ни терпения. Когда-то, давным-давно выезжали на его горбу матерые: сидел за них и из-за них. Ну а теперь его пора. Пускай теперь хлебнут баланды молодые и дерзкие, которым это будет в новинку. Он сыт, а у них жажда. Жажда сверхнеобычного, запретного — вот и пускай…

Но прежде всего Живоглот обезопасил себя на случай вероятных столкновений с милицией. Работал ночным сторожем при гаражах, с отвращением женился на доходной старушке, продавщице пива. Нынче имел он законное жилье и положение, чем раньше напрасно пренебрегал. Нынче он думал: к нему не подкопаешься. А незаконное — про то знала лишь одна живая душа, кроме него. Этой «душе» Живоглот щедро платил. Платил за игру в любовь и тайное однокомнатное прибежище, за солидарность мировоззрения и за то, что позволяла себе платить, не брезгуя и не чинясь.

Закупленное благоденствие было насквозь фальшивым и мерзким, но Живоглот другого не хотел, не знал. Поддельные чувства, лживые мысли, нечестные деньги, накладные бороды и парики для перевоплощения при надобности… Там не было ничего настоящего, за исключением молодой хозяйки после настоящего развода с мужем. Даже пистолет, который там хранился, был чьей-то грубой самоделкой сдуру. Однако, по необходимости, он мог выстрелить два раза подряд.

Они встретились случайно и неслучайно в то же время. Живоглот много побегал, чтобы напарника сыскать. Целыми днями околачивался возле винных магазинов и вот наконец столкнулся с Василием, еле узнал. Радостных приветствий, добрых рукопожатий не получилось, разумеется. Помятый, весь какой-то пришибленный Василий покорно пошел за былым «уркой» по его повелительному кивку. Сели на скамейку в первом попавшемся дворике. И тут, верно оценив ситуацию, без опаски и промедления Живоглот завел деловой разговор.

Предложение тряхнуть стариной, хорошо заработать почему-то не расшевелило безвольного пьяницу. Выслушав все, он угрюмо молчал. Согбенная спина, дрожащие руки, подбородок в щетине… Нарядный, разутюженный Живоглот брезгливо поморщился. Взглянул на свои нервные белые пальцы, сомкнул их замком.

— Ну, телись, телись! — потребовал ответа. — Или цену набиваешь? Смотри не прогадай. Ведь полчаса забот — полтыщи в кармане.

— Остальное тебе? — поинтересовался затрапезный субъект.

Живоглот презрительно хмыкнул:

— Рассуждаешь… Давно ли мои портянки полоскал?

Василий вздохнул, поник еще больше. Хоть это было давно, очень давно — портянки, — но он, конечно, не забыл. И с каким наслаждением вцепился бы в горло негодяя, однако не смел ни тогда, ни теперь. Василий вздохнул еще раз, горько и обреченно. Потирая щетину подбородка, безразлично сказал:

— Ладно. Это я так. Сотни, тысячи, мне-то какое дело?

— Не понимаю, — с явной угрозой сказал Живоглот.

— Я тебя тоже, Костя. Странно выходит. Не по-человечески даже…

— Чего странного? Чего странного? Если про деньги, так мог бы сообразить. Не в одиночку верчу, не те годы, мой милый. Подели всю сумму на пять-шесть носов.

— Ну и хунта!..

— Не волнуйся! За это не беспокойся, — руки Живоглота заплескались в суетливой жестикуляции. Он руками доказывал, внушал, помогал речи своей. — Никто никого не знает, понятно. Специализация, научная организация труда! Каждый делает маленькое дельце, не преступление, а так — проступочек. Влипнет — других не потянет. Никто никого не знает. Свидетелей не соберешь.