Лидия Чарская - Волшебная сказка Страница 16

Конечно, Надя вылила умышленно ей, Софи, на колени свой бокал с шампанским. Конечно, она хотела причинить крупную неприятность ей, Софи. Теперь уже в этом для нее нет никакого сомнения. Ее лицо бледнеет от негодования и гнева, маленькие глазки сверкают бешенством.

— Ты сделала это нарочно! Ты сделала это нарочно! — говорит она, прожигая Надю злым, негодующим взглядом.

— Вот выдумала! Какой вздор! — смеется в ответ не совсем естественным смехом на такое обвинение Надя.

— Но ты даже не извиняешься! — продолжает возмущаться Софи.

— А ты разве извинилась передо мною, когда… — начинает вызывающе Надя и неожиданно обрывает на полуфразе свою речь: говорить дальше, значит, напоминать снова, оживить в памяти присутствующих происшедший в беседке случай, а это ей, Наде, не улыбалось вовсе.

Но Софи уже догадалась, о чем хотела напомнить ей Надя, что она хотела сказать.

— Ну да, не извинилась, — говорит она резко, — ну да… В чем же тут моя вина? В том, что я сказала правду, что ты не бывала за границей, а солгала, что была. Теперь скажу еще больше: ты злая и скверная девочка, и тебя за дело исключили весною из нашего института. За нерадение и леность исключили. Но, кроме того, ты еще и зла. Завтра же я расскажу твоей сестре Клавдии о том, как ты поступила со мною. Она каждую неделю бывает у нас, приносит белье, которое метит для моей мамы. Она очень милая, твоя сестра Клавденька, и совсем не похожа на тебя. Тихая, обходительная, вежливая такая… Да, я ей все расскажу, потому что вижу отлично, что ты умышленно, по злобе испортила мой костюм.

Как хорошо, что в эти минуты музыка играет особенно громко и гости, по приглашению хозяев, отодвигают стулья, оставляя обеденный стол. Никто, кроме ближайших соседей, не слышит взволнованной речи Софи. Но и тех, кто успел уловить краем уха ее слова, слишком достаточно. Наде кажется в эту минуту, что пол выскальзывает у нее из-под ног и вся веранда с обеденным столом и нарядною толпою гостей заколыхалась, как корабельная палуба. О, негодная, злая, противная Софья, как она метко отомстила ей!

Надя стоит в нерешительности, раздавленная, смущенная, совершенно уничтоженная, не зная, что делать, что предпринять. Жгучий стыд, обида и гнев, овладевают целиком ею и лишают девочку всякой сообразительности.

Так проходит минута, другая… Вдруг она неожиданно вскакивает со своего места, закрывает руками пылающее лицо и, опрокинув подвернувшийся ей под ноги стул, стремительно убегает за дверь террасы.

Все так же стремительно несется Надя по аллее к выходу из сада Ртищевых; и ее мысли несутся вместе с нею, мысли, которые жгут мозг и заполняют мучительным стыдом всю ее душу.

Нет, нет, она умрет скорее, нежели позволит себе вернуться назад. Какой стыд! Какой ужас! Эта ненавистная Голубева не пощадила ее, Надю. Так и отрезала: «исключили из института», и про Клавденьку еще ужаснее вышло: «она метит для моей мамы белье». Какой срам! Какой срам! Все это слышали, все: и взрослые и дети. Никто не пожелает теперь общества Нади — сестра портнихи-метельщицы, да еще выключенная из института. Куда как хорошо! Блестящее знакомство для Наточки Ртищевой и ее друзей, нечего сказать!

Нужно сознаться, к стыду Нади, что не столько факт огласки ее исключения из института мучает девочку, сколько то обстоятельство, что Софи открыла нелестное, по мнению Нади, общественное положение Клавдии. Метельщица, которой платят деньги за ее работу богатые люди! Вот так сестра! Мелочная, изуродованная чтением пустых книжонок и не менее их пустыми мечтами о несуществующей жизни, избалованная бездельем праздная натура Нади сейчас ярко высказалась во всей ее неприглядной наготе. Невыносимо страдая от ложного самолюбия, она готова была действительно умереть сейчас после разоблачения Софи или, по крайней мере, убежать далеко-далеко куда-нибудь на край света, где она не увидит никогда больше ни Наточки, ни Стеблинских, ни Ртищевых, никого из тех, кто был свидетелем «ее позора».

— Надя! Наденька! Да куда же вы? Вот так прыткость! Едва догнал… Что с вами? Да вы, кажется, серьезно расстроены, Надя? Вздор какой! Неужели же из-за Софи? Но ведь всем известно, что это за язвительная особа! Бросьте обращать на нее внимание, Наденька, давайте-ка лучше вашу лапку, и идем обратно. Скоро танцевать начнут.

И Митя Карташевский, взяв Надю за руку, всеми силами старается увлечь ее назад к даче. Девочка уже успела добежать до калитки… Уже распахнула ее, когда Митя, словно из-под земли, вырос перед нею. Надя видит доброе честное лицо юноши, его сочувствующую улыбку и колеблется на минуту.

«Что, если пойти, вернуться обратно? Может быть, никто и не слышал, кроме этого Мити да ближайших соседей по столу, что говорила Голубева. А между тем там будут танцевать, веселиться… О, танцы, бесспорно, рассеют ее. Она еще и в институте так любила кружиться под музыку. Что, если…»

— Ну же, решайтесь поскорее, Надя. А я прошу вас оказать мне честь протанцевать со мною первую кадриль. — И шутливо, с улыбкой, Митя подставляет калачиком руку Наде.

Эта улыбка и шутливый тон как-то сразу меняют настроение девочки. Что это? Новая насмешка? «Оказать честь» ей, сестре метельщицы, ничтожной, бедняге, нищей… Ей, исключенной из института? Нет, она не позволит так смеяться над собою! Она им покажет, что с нею нельзя так говорить!

И, снова закипая беспричинной уже на этот раз обидой и гневом, Надя с силой отталкивает от себя Митю, нимало не ожидавшего такого ответа, и резко кричит ему в лицо:

— Отстаньте! Я никого не хочу видеть, слышите? Все вы гадкие, противные, насмехаться умеете только. Ненавижу вас всех. Ненавижу, да, да, да, да! — сильно рванув калитку, она не менее сильно хлопает ею и вихрем несется дальше.

«Вот тебе раз! Что за странная особа! — опешив и совершенно смущенный от неожиданности, недоумевающе глядя вслед удаляющейся фигуре, мысленно резюмирует Митя. — И однако, с чего она взбесилась снова? А Бог с нею. Не понимает доброго отношения, пусть сама кается потом… Пусть скучает одна дома, пока мы будем веселиться. Сама виновата во всем, капризная, взбалмошная девчонка!» И, совершенно успокоенный, с чистою совестью, Митя возвратился на дачу к своим друзьям.

Между тем Надя, выскочив за калитку Ртищевой дачи, понемногу приходит в себя. Отбежав еще немного, она успокаивается. Здесь неподалеку, на бульваре, под деревом стоит скамейка, на нее и опускается девочка. Ей не хочется домой. Как бы то ни было, здесь все же лучше, нежели дома. Дома увидят ее расстроенное лицо, будут допытываться, конечно, о причине такого раннего возвращения. Что она им всем скажет? Чем это все объяснит? Но что это, однако? Не музыка ли? Ну, да музыка, конечно, — играют вальс там, на даче Ртищевых, начались, очевидно, танцы. А она здесь одинокая, забытая всеми, такая несчастная Надя… Господи, какая тоска! Никому, решительно никому нет до нее дела. Она точно пленная принцесса из заколдованного замка слышит в своей башне, как веселятся и радуются люди там, за стеной. Совсем как пленная принцесса! Нестерпима ее тоска, ее мука… Когда-то еще суждено прийти за нею доброй волшебнице, ударить магическим жезлом и разрушить оковы чародея!

И мечты уносят девочку далеко-далеко от действительной жизни. Она принцесса. Дача Ртищевых — дворец ее короля-отца. Там ждут ее, молодую принцессу. Но злой колдун держит ее в плену. Эта скамейка — ее темница. Пока не явится ее крестная мать, добрая фея, — прочны будут цепи плена бедняжки-принцессы и долго-долго будет томиться она в замке злого колдуна.

Мечты плывут за мечтами в белокурой головке девочки… Грезы, одна другой пленительнее, одна другой замысловатей, проносятся в ней пестрой, радужной вереницей. Целое царство грез, целый мир их. В него покорно и трепетно погружается Надя.

Теперь она уже ничего и никого не видит и не слышит. Не замечает, как от дачи Ртищевых, мягко шурша шинами колес, отъезжает коляска, как неслышно катится она по бульвару, как неожиданно останавливается она перед скамьею, на которой сидит в глубокой задумчивости Надя… Из коляски выходит полная пожилая дама в лиловом платье, отделанном дорогими брюссельскими кружевами.

— О чем задумалась, моя очаровательная розовая фея? — слышит словно сквозь сон Надя знакомый голос и, точно просыпаясь, внезапно вскакивает со скамейки. Перед нею стоит, склонившись, Анна Ивановна Поярцева.

— Вы что же это, деточка, здесь мечтаете одни? Я даже глазам своим не поверила… Все там танцуют, веселятся, а она, самая очаровательная, самая прелестная из них, здесь скучает в одиночестве. Я-то раньше домой собралась, устала, признаться, душно там у них, гостей много, ну а вы-то, малютка почему сбежали сюда?

— Голова болит… — солгала сконфуженная Надя.

— Голова болит? — сочувственно протянула Поярцева. — Бедняжечка… — и она положила на лоб Нади свою большую пухлую руку.