Галина Ширяева - Утренний иней Страница 17

— Какой человек?

— Человек…

Слезы все еще холодили Фалины щеки, но Томка так и не заметила, что Фаля только что плакала.

— Так не найдется ничего… лишнего?

В Фалиной семье уже давно не было ничего лишнего, и она хотела сердито захлопнуть перед Томкой дверь, но в этот-момент оттуда, от калитки, до нее донесся громкий веселый смех. Такого веселого смеха Фаля давно не слышала, он рассердил и даже возмутил ее. Так смеются только счастливые люди. А разве есть сейчас счастливые люди? Кто имеет право сейчас быть счастливым?..

Смеялась какая-то женщина, смеялась так радостно, что Фалино раздражение стало перерастать в гнев. Она в недоумении уставилась на Томку.

— Идем! — шепнула Томка, и на лице ее снова появилось болезненное выражение то ли страха, то ли мучительного ожидания, граничащего с отчаянием, словно Фаля могла ей в чем-то помочь, в чем-то убедить ее, развеселую Томку. В чем?..

И Фаля вдруг вспомнила, как летом они бегали на пристань смотреть, как выгружают с парохода раненых. Весь берег был уставлен носилками… И пока грузовики и санитарные машины, которых не хватало, чтобы увезти сразу всех, развозили раненых по госпиталям, женщины из ближних домов разносили воду в чайниках, поили раненых. А одного молоденького бойца так и не успели напоить. Он умер прямо здесь, на берегу. Он просил пить перед этим, и Томка побежала разыскивать женщин с чайниками. А он умер. И Фаля, которая была рядом с ним одна среди этого моря носилок, не сразу поняла, что он умер. Он просто лежал и смотрел, не мигая, в небо остановившимся холодным взглядом. «Дочка! — попросил пожилой солдат, лежавший на соседних носилках. — Закрой ему глаза, миленькая…» И Фаля дотронулась до его век, и они, еще теплые, легко подались под ее пальцами. Словно не Фаля, а он сам, уже после смерти, закрыл глаза, зная, наверно, как трудно и страшно сделать это двенадцатилетней девчонке. Вот тогда у примчавшейся с чайником Томки были такие же испуганные, страдающие глаза, полные то ли страха, то ли беспокойного ожидания…

— Идем же! — снова, уже с отчаянием, крикнула Томка.

Они выбежали во двор.

В распахнутой калитке стояла молодая светловолосая женщина с маленьким ребенком на руках. Она была босиком, в порванном платье, а на ребенке была лишь легонькая распашонка и на одной ножке — крошечный башмачок-пинетка.

— Мы оттуда! — весело и возбужденно говорила незнакомка окружившим ее женщинам. — Вы не представляете, как удачно! Не представляете, как удачно получилось!

Она снова засмеялась счастливым смехом и посмотрела в небо. На небе не было ни облачка, и солнце сегодня светило вроде бы ярко, но все равно небо казалось Фале темным, пасмурным, затянутым серой дымкой. И непонятно было, чему же эта женщина так радуется. Тем более что никто вокруг нее не смеялся. Кто-то совал ей в руки старое детское одеяльце, кто-то — сырую картофелину, кто-то — кусочек сухаря. И все при этом молчали. А она смеялась и ничего не брала.

Фаля растерянно оглянулась на Томку. В Томкиных глазах были все то же отчаяние, все та же боль, непонятные Фале. Словно Томка страдала от какого-то своего тайного горя и ждала чего-то от Фали. Словно Фаля могла это горе облегчить. Может быть, Фаля плохо знала развеселую Томку?.. Но все мысли ее сейчас были заняты не Томкой, а этой женщиной в порванном платье с ребенком на руках, стоящей у их калитки, женщиной, которой все несли самое последнее, а она ничего не брала, только время от времени взглядывала в небо, на котором не было ни облачка, и начинала весело смеяться.

И вдруг Фаля увидела ее глаза.

Глаза у женщины были огромные и черные, совсем черные, как уголь. Только по краям — яркие тоненькие, как ниточки, голубые каемки радужки… Это от зрачков, догадалась Фаля, это у нее зрачки так расширены.

Но был солнечный день, и солнце светило женщине прямо в лицо. И когда она снова подняла глаза к небу, они, эти глаза, остались такими же, прежними — черными, с тоненькой каймой голубой радужки по краям.

«Так же не бывает! — про себя ужаснулась Фаля. — На свету зрачки всегда сужены. Так же не бывает!» Казалось, сама ночь вошла в глаза этой женщины и осталась там навсегда.

И Фаля вдруг поняла, что небо для этой женщины с ребенком еще более темное, еще более страшное, чем для нее, для Фали. А потому и глаза ее, вобравшие в себя ночь, так страшны.

— Вы не представляете — как удачно! Нет, вы просто не представляете! Спасибо, спасибо! Нам ничего не надо! Мы — дальше! Мы еще не всех обошли.

Она помахала рукой и пошла вверх по улице, останавливаясь у каждых ворот, чтобы радостно сообщить свою странную радость людям: «Мы — оттуда! Так удачно! Вы даже не представляете себе, как удачно!»

Она уходила, а следом за нею над тихими окраинными дворами, над домами, над улицей, ведущей от реки и превращенной в дорогу для танков, плыло, разрастаясь, вбирая в себя навсегда что-то непостижимо грозное и суровое, такое мирное и спокойное раньше слово — Сталинград.

Темные осенние ночи, которых так боялась Фаля, наступили.

Вечера были ненастные, с затяжными мелкими и холодными дождями, которые, как казалось, никогда и не кончатся. В городе не хватало электроэнергии, и электричество на окраине отключили. Теперь по вечерам они зажигали коптилку — пузырек с керосином, в который был опущен кончик самодельного фитиля. Слабый огонек коптилки сделал их такую светлую раньше квартиру похожей на ту земляную пещеру, в которой они прятались летом от бомбежек, а извилистые трещинки на давно уже не беленом потолке напоминали мертвые корни той погибшей весенней травы.

Но возвращаться из школы домой в эти темные и дождливые вечера ей не было страшно, хотя дорогу домой они с Томкой искали почти на ощупь — от дома к дому, от одного знакомого крылечка к другому, от одного темного угла до следующего. Все на ощупь.

— Слушай-ка! — развлекала ее Томка по дороге. — Ты представь себе, что мы ночью в лесу заблудились. Представь, а потом вспомни, что не в лесу вовсе. И сразу не страшно станет!

— Томка! — сердилась на нее Фаля. — Ты так шумишь, что на нас непременно опять какие-нибудь хулиганы налетят.

На них и в самом деле неделю назад налетел здоровый верзила лет пятнадцати. Он схватил Томку за воротник ее цветастого пальто и сыпанул ей в лицо пригоршню соли. Томка вовремя успела закрыть глаза, но соль попала в крошечную ранку на все еще не зажившем шраме, и шрам воспалился, разболелся так, что Томка от боли вся прозеленела.

Самым обидным было то, что случилось это не в темноте, а днем, при свете, когда они шли в школу. Вечерами этот верзила, наверно, и сам боялся выходить на улицу. А для Томки обидным было еще и то, что это была соль. «Наша мамка за полпуда соли баржу разгружать ходила, да и соль дали каменную, каждая солина с желудь. А у него мелкая!» Фаля на всякий случай запомнила лицо этого верзилы, но что толку? Все равно он нападет только днем, когда у них нет защиты.

— А еще можно представить, что мы в ночное царство попали! — шумела Томка. — Вот идем-идем, и вдруг перед нами она — ночная царица. В звездах!

— Не шуми, Томка! Ведь налетит кто-нибудь!

— А так мы сами на кого-нибудь налетим в темноте, без голоса-то! — возражала Томка, шлепая размокшими тапочками по невидимым осенним лужам.

Тапочки ее уже давно приобрели ровный грязно-серый цвет, потеряв свою радугу, и Томкино раньше всегда такое радужное настроение тоже поблекло. Наверно, оттого, что холодно ей было в этих тоненьких тапочках из поношенного фетра, а ордер на ботинки, который обещали ей выдать еще в сентябре в школе, все еще не выдали. Теперь она даже иногда сердилась на Фалю без всякой причины.

— Вот ты идешь прямо по лужам, да? А я за тобой! Ты вот в ботинках, да? А я размокла!

— Томка! Ну разве же я вижу, где они, эти лужи! Когда плюхнешься в нее, вот тогда только и сообразишь — лужа. Ты же слышишь, как я плюхаюсь. Как услышишь, сразу подавай в сторону.

— Я подаю! А там все равно лужа! У вас почему-то везде сплошные лужи. А мы лужи-лужи, по дорогам кружим… А вот у нас…

— Сто раз слыхала, что было у вас!

— Тс-с! — испуганно прошептала вдруг Томка.

— Что?

— За нами идет кто-то… Крадется!

Томке каждый вечер, когда возвращались из школы в особенно темные вечера, казалось, что за ними кто-то крадется. На самом же деле никто не крался. Не крался, а шел очень спокойно, даже уверенно, словно видел в темноте то, что не видели они. Только не выдавал себя. И Фаля знала, что это — Валентин.

Холодок отчуждения между ними после той первой их встречи в то сентябрьское утро так и остался, и они почти не разговаривали друг с другом. Фале все время казалось, что он избегает ее, а она стыдилась своего платья, своих ботинок, своих замызганных тесемочек в косах…

Учиться он пошел с середины сентября, в седьмой «Б», хотя бинты с рук ему еще не сняли, и каждый вечер, когда кончались уроки, шел следом за ними, шаг в шаг. И Фале не было страшно. Хотя она и понимала, как трудно будет Валентину вступиться за них с больными руками. Но все равно рядом с ним ей не было страшно.