Б. Травен - Поход в Страну Каоба Страница 17

Затем он перебрался к самому крайнему столбу, подальше от стола, стоящего у входа, за который семья старосты скоро сядет ужинать. Здесь он снова пристроился на бревне и стал рыться в сетке.

Он извлек оттуда сплюснутые, начавшие уже крошиться лепешки — тортилльяс, кусок темно-коричневого вяленого мяса, похожего на дубленую кожу, разваренные черные бобы и крупную, темную соль; и то и другое было завернуто в лоскуток бананового листа, перевязано тоненькой ниткой из мочала. Чилийский зеленый перец и горсть каких-то зеленых листьев служили ему пряной приправой к еде.

Все это Селсо сложил на небольшую циновку, сплетенную из мочала, и, не спросив разрешения, направился к костру, горевшему во дворе. Всякий путник, будь то ладино или индеец, имеет право пользоваться костром, если только он в этот момент не нужен хозяевам.

Селсо разворошил уголья, подбросил несколько поленьев, и ярко вспыхнувшее пламя вдруг осветило двор и хижину. От этого внезапного света подымающиеся стеной джунгли стали еще более грозными.

Индеец придвинул тортилльяс к огню, перевернул их, сдул золу и снова перевернул. Когда лепешки подрумянились, он отодвинул их от огня и положил, чтобы они не остыли, на горячую золу, которую выгреб веткой из костра.

Затем он надел на палочку кусочек сушеного, похожего на кожу мяса и приладил его на двух высоких колышках так, чтобы оно жарилось, но не горело. Бобы он закопал, не вынимая их из бананового листа, в горячую золу.

Когда мясо прожарилось, он разложил свои припасы на циновке, отодвинул ее от костра, еще несколько раз повернул палочку, чтобы мясо подрумянилось со всех сторон, потом снял его с огня и принялся за ужин.

У него не было ни ножа, ни вилки, ни ложки. И все же руками он брал только соль, но не посыпал ею еду, а щепотками отправлял себе прямо в рот. С мясом и бобами он управлялся при помощи тортилльяс. Захватив в кусочек лепешки, как в тряпочку, очередную порцию мяса или горсть бобов, он проворно сворачивал из тортилльяс маленький кулечек и съедал его.

Обед свой Селсо запивал водой, которую он принес из пруда. Ел он долго и обстоятельно. Подобно всем усталым рабочим, он смотрел на еду, как на отдых после тяжелого труда.

Он еще не закончил своей трапезы, как молодые индейские девушки, служанки старосты, принесли миски с ужином. Только когда на грубо обтесанном колченогом столе появились миски, тарелки и жестяные кружки, из хижины вышла жена старосты. Эта жирная, отяжелевшая женщина ходила вразвалку; она была босиком, в длинной, до пят, изношенной ситцевой юбке и такой же ветхой белой ситцевой кофте, полурасстегнутой на груди. Казалось, достаточно сильного порыва ветра, и от всей этой одежды ничего не останется.

Как только жена старосты появилась в дверях, Селсо поднялся, подошел к ней, поклонился и сказал:

— Добрый вечер, сеньора.

Женщина ответила на приветствие и спросила, только чтобы что-нибудь сказать:

— Откуда ты идешь, чамула?

Но она не стала ждать его ответа, ей было совершенно безразлично, откуда идет этот мучачо. Она уселась на низенькую табуретку. У стола стояло два стула, но табуретка, видимо, казалась ей удобнее. И так как она сидела очень низко — стол был примерно на уровне ее глаз, — она поставила тарелку с едой к себе на колени.

Женщина уже начала есть, а староста, громко и от души зевая, все еще продолжал покачиваться в гамаке; наконец он встал и тяжело вздохнул, словно, внезапно пробудившись от долгого и прекрасного сна, должен был взяться за неприятную работу.

В доме старосты тоже не водилось ни вилок, ни ножей. На столе лежало только несколько ложек. Когда-то они, вероятно, сияли, как серебряные, но теперь уже давно облезли — проступила тусклая жесть. Жена старосты ела руками, точь-в-точь как Селсо. Она отламывала кусок горячей тортилльяс, брала им ломтик мяса, несколько бобов, стручок перца или немного риса, сворачивала все это кулечком, напоминавшим блинчик с начинкой, и отправляла себе в рот. Староста охотнее всего ел бы таким же способом, но считал, что как староста он должен чем-то отличаться от прочих смертных, чтобы внушать уважение окружающим, поэтому он ел, пользуясь перочинным ножом, а иногда даже ложкой. Но, когда ему казалось, что за ним никто не наблюдает, даже жена, он ел точно так же, как Селсо.

Девушки-служанки ужинали поодаль, усевшись на земле вокруг тлеющего костра. Их не было видно, но из темноты доносились болтовня и хихиканье. Когда девушки начинали галдеть слишком громко, жена старосты кричала:

— Заткнитесь, проклятые! Дайте нам спокойно поесть, не то я размозжу вам головы палкой!

На короткое время служанки в испуге умолкали, а затем снова раздавалось хихиканье, пока наконец жена старосты не хватала первый попавшийся под руку предмет и не бросала его в темноту, туда, где сидели и ели девушки.

Затем хозяева пили кофе из эмалированных кружек, на дне которых было выдавлено слово «Бавария». Что означало это слово и зачем оно там стояло, не знал ни один человек на пятьсот миль в округе. Служанки пили кофе из плошек, сделанных из кокосового ореха, точно таких же, как та, которую носил с собой Селсо.

Как только был выпит последний глоток, жена старосты, не успев еще поставить кружку на стол, крикнула:

— Убирайте!

На ее зов прибежали служанки и убрали со стола. Они хотели унести и помятый медный чайник с кофе, но тут староста громко позвал Селсо:

— Подойди сюда, чамула! Вот тебе кофе.

Селсо подошел к столу со своей плошкой, и староста вылил в нее весь остаток из чайника.

— Грасиас, патронсито! Спасибо, хозяин! — с улыбкой проговорил Селсо и осторожно понес наполненную до краев плошку к костру.

Кофе был черный, и его варили с коричневым сахаром-сырцом.

Жена старосты вышла из-за стола. Ей стоило большого усилия оторвать свое грузное тело от табуретки. Сперва она резко наклонилась вперед, едва не касаясь носом собственных колен, затем с силой откинулась назад и встала.

Староста немедленно снова улегся в гамак и принялся раскачиваться.

6

Тем временем Селсо кончил ужинать. Захватив плошку, он пошел к пруду, вымыл руки, прополоскал рот и, наполнив плошку водой, вернулся к костру. Он собрал свои вещи, уложил их в сетку и отнес ее назад, к бревну у столба. Затем он вытащил сигару, прикурил о головешку и, преисполненный блаженной беспечности, уселся наконец на бревно, опершись спиной о столб.

— Кто посылает тебя в Агуа-Асуль? — спросил староста, чтобы начать разговор.

— Дон Аполинар.

Староста вытащил из кармана рубахи щепотку табака и начал скручивать сигарету из тонкой белой бумаги.

Селсо тут же услужливо вскочил и поднес старосте тлеющую веточку, чтобы тот прикурил.

— Да, путь на монтерию чертовски труден. Но иногда туда даже легче пройти пешком, чем добраться на лошадях или мулах.

Селсо промолчал. Староста не знал, как продолжить разговор. Все существенное уже было сказано.

Вдруг он услышал приближающиеся голоса, и это навело его на новую мысль:

— Ты мог бы, пожалуй, пойти с доном Поликарпо. Вдвоем, а тем более втроем идти веселей.

Селсо тоже услыхал голоса и, вглядевшись в темноту, различил две неясно очерченные фигуры; наконец они оказались в полосе света. Во двор вошли мужчина и мальчик.

— Добрый вечер, — сказал мужчина, садясь на стул у стола.

Мальчик уселся на другом конце того же бревна, на котором примостился Селсо.

— Как дела, чамула? — обратился незнакомец к Селсо.

Селсо поднялся, поклонился и проговорил:

— Добрый вечер.

— Это дон Поликарпо из Соколтенанго; он ездит с товарами и тоже собирается отправиться на монтерию. Ты мог бы с ним пойти, чамула, — сказал староста.

Все эти последние дни Селсо страстно мечтал лишь об одном: найти попутчика на монтерию, проделать этот трудный поход с кем-нибудь вместе.

Но Селсо уже не был тем неискушенным, неопытным индейским парнем, каким вернулся с кофейной плантации. Он сам чувствовал, что изменился. Первая перемена произошла в нем, когда дон Сиксто так легко, без всяких церемоний, отобрал у него деньги, заработанные для свадьбы. Вторая, когда он не смог купить подарка матери, потому что лавочник запросил у него, как он узнал потом, втридорога, чтобы продать ему водку. И, наконец, перемена произошла в нем, когда отец сказал ему, что дон Сиксто не имел права отобрать у него деньги. В результате всех этих перемен характер Селсо резко изменился — он утратил душевную невинность. Он понял, что в этом мире ничто не дается даром и что, если ты сам не умеешь соблюсти свою выгоду, тебя непременно обойдут. Так на собственном печальном опыте Селсо научился быстрее думать и медленнее говорить «да» и «к вашим услугам, хозяин». А так как это умение принесло Селсо значительную выгоду во время переговоров с доном Аполинаром, он твердо решил и в дальнейшем держаться своей линии. Прежде он ответил бы на слова дона Поликарпо: