Кристине Нёстлингер - Лети, майский жук! Страница 2

На этот раз самолеты не свернули. Радио заскрипело: кук-кук-кук-кук. Это означало, что бомбардировщики подлетают к Вене. Я подошла к окну. По переулку бежала тетка Ханни. Тетка Ханни была уже старушкой. Она жила в третьем доме от нас. От войны и бомб она стала сумасшедшей. В одной руке у нее была железная палка, в другой — свернутое клетчатое одеяло. Тетя Ханни бежала с криком: «Кукушка! Люди, кукушка!» Она при каждом налете бегала вокруг квартала в поисках безопасного убежища. Но не было для нее безопасного места на всем белом свете. Так и бегала, задыхаясь, дрожа и крича, пока налет не прекращался. И тогда тетя Ханни отправлялась домой, ставила палку у двери, усаживалась, клала клетчатое одеяло на колени и ждала нового крика радиокукушки.

Тетка Ханни пробежала мимо бабушкиного окна, тут же завыли сирены. Звуки сирены шли с крыши. Выли они ужасно. Сирена означала, что самолеты уже над нами.

Бабушка как раз сравнивала кучку хорошей картошки с горой очистков и гнилья. Теперь она проклинала не только продавца и управдома, но еще и гауляйтера[1] — эту свинью, и безумца Гитлера, погубившего всех.

— Заварил кашу, а мы — расхлебывай! Делает с нами, что хочет! — ругалась бабушка.

Как только завыли сирены, бабушка спросила:

— Что? Сирены?

— Нет, нет! — ответила я.

Я должна была говорить «нет», потому что не могла идти в подвал с бабушкой. Она была в ярости и стала бы в подвале ругаться: проклинать домуправа, гауляйтера, продавца, Гитлера, Геббельса. А это страшно. Бабушка и так часто ругалась. Часто и громко, потому что была глухой. Глухие всегда говорят громко. А еще бабушка просто здоровалась, никогда не говорила «Хайль, Гитлер!». Сейчас же в подвале сидела госпожа Бреннер с первого этажа. Она приветствовала всех словами: «Хайль, Гитлер!». Госпожа Бреннер не раз угрожала, что о таких, как бабушка, нужно сообщать в гестапо, потому что бабушка не верит в победу немецкого народа, ничего не делает для победы и она — против фюрера!

Я боялась госпожу Бреннер, поэтому не сказала о тревоге. Бабушка тем временем поставила картошку на плиту. Она немножко успокоилась, так как пламя было большое, светло-голубое — такое бывало редко. Газ горел хорошо, потому что во всем районе никто в этот момент не стряпал.

На улице не было ни души. Только наверху, по Кальвариенберггассе бежала тетя Ханни. Оттуда неслись приглушенные крики: «Кукушка! Кукушка!»

Я посмотрела на небо незабудкового цвета. И тут появились самолеты. Их было много. Один — во главе, за ним — два, потом три, и еще — много-много. Самолеты были красивые, они сверкали на солнце. Потом самолеты выпустили бомбы. Такого я еще ни разу не видела, потому что всегда сидела в подвале. В подвале ведь все иначе. Сидишь и ждешь. Засвистит в воздухе — люди втягивают головы в плечи. Взрыв… И опять тишина. Кто-нибудь скажет: «Совсем близко». Все поднимут головы, радуясь, что бомбы рванули далеко, что их дом уцелел и они живы.

Но сегодня я увидела бомбы. Самолеты выпустили из своего брюха так много бомб, одну за другой, что они выглядели темно-серым сверкающим жемчужным ожерельем. Потом ожерелье порвалось, бомбы ухнули вниз. Раздался адский грохот. Такого я еще не слышала. Его услыхала даже бабушка. Она схватила меня, хотела оттащить от окна: «Бегом! Бегом в подвал!»

Но я не могла бежать, просто не могла сдвинуться с места. Уцепилась за подоконник. Бабушка с трудом оторвала меня от него, протащила через кухню и коридор к подвальной двери. Бомбы падали и падали, рвались одна за другой. Грохот стоял невыносимый, он давил на голову. В ушах звенело. В носу горело. Сдавило горло. Бабушка споткнулась, навалилась на меня, и мы обе упали, покатились вниз по ступенькам. Подвальная дверь за нами закрылась.

Очнулись мы на последней ступеньке. Света в подвале не было. Я прижалась к бабушке. Бабушка дрожала и всхлипывала. Над нами свистело, гремело, грохотало.

Дверь открывалась и закрывалась, открывалась и закрывалась…

Наконец все стихло. Слышны были лишь бабушкины всхлипы. Моя голова лежала на ее большой мягкой груди. Бабушка, погладив меня, прошептала: «Они улетают! Улетают!»

Заголосила сирена отбоя. Эта сирена звучала приятно, даже нежно. Внизу, в конце подвала, посветлело. Зажглась лампа возле нашего уполномоченного по дому. Я услышала его голос: «Соблюдайте спокойствие! Прошу Вас — без паники! Я сейчас все осмотрю». Мы с бабушкой и уполномоченным поднялись по лестнице. Слава Богу! Наш дом стоял. Только стекла повылетали… Мы вышли на улицу. Из других ворот тоже появились люди.

Вверху, на Кальвариенберггассе, стояло огромное облако пыли. Внизу не хватало большого дома и рядом с ним маленького. К нам подошел муж тети Ханни.

— Вы не видели Ханни? — спросил он. Вид у него был очень усталый, а лицо — серое. — Я долго ее искал…

Мы не видели тетю Ханни. Не видели ее больше никогда. Она лежала наверху, под грудой развалин, на Кальвариенберггассе. Муж потом ее откопал. Если бы у нее в одной руке не торчала железная палка, а в другой — клетчатое одеяло, он бы ее не узнал, потому что головы у тети Ханни не было.

Но пока мы этого не знали. Наш уполномоченный крикнул ему:

— Идите в парк. Посмотрите там, в бункере!

Муж тети Ханни покачал головой:

— Она не пойдет в бункер. Она ни разу там не была. Ни когда туда не спускалась.

Муж тети Ханни ушел. Бабушка посмотрела ему вслед. Ее опять затрясло.

— Гитлер — дерьмо! Хайль, Гитлер! Гитлер — дерьмо! — закричала она.

— Прошу Вас! Прошу! — залепетал уполномоченный. — Замолчите ради Бога! Вы рискуете жизнью!

Но бабушка его не слушала. Она кричала и кричала. Кричала одно и то же, как заезженная пластинка: «Гитлер — дерьмо! Хайль, Гитлер! Гитлер — дерьмо! Гитлер — дерьмо!»

Уполномоченный втащил бабушку в дом. Я ему помогала, подталкивала, даже пихала бабушку.

Потихоньку она успокоилась. Прислонилась к стене в подъезде и вдруг вспомнила:

— Картошка! Моя картошка на плите. Все сгорело!

Бабушка побежала на кухню. Я за ней. Газ не горел. Бомба угодила в газовую трубу.

Дедушка

Сума

Хозяйка кафе

Спекулянт

Фруктовый сахар

В квартире бабушки жил еще и дедушка. Дедушку я очень любила. Он был длинный и тощий, с седыми усами и фиалковыми глазами, с волосами на ушах. Он мог быть очень веселым, умел рассказывать замечательные истории, когда не было рядом бабушки. Бабушку дед боялся. Дед вообще многого боялся. Боялся, когда надо было идти в финансовое управление, боялся взглядов полицейских, боялся, когда по радио искал английскую станцию и никогда ее не находил. Но пуще всего он боялся бабушки. Я всегда думала, что дед потому на ней и женился, что сильно перепугался. Она зверски на него поглядела и сказала: «Лепольд! Женись на мне!»

А дедушка со страху ответил: «Да-да, Юли, да-да!»

Может, раньше все было иначе — дед любил бабушку, а она его. Но когда я была девочкой, никакой любви у них не замечала. Бабушка не говорила дедушке добрых слов. Только без конца приказывала: «Лепольд, пора идти! Лепольд, принеси уголь из кладовки! Лепольд, закрой окно! Лепольд, включи свет! Дай мне газету! Лепольд, дай мне денег!»

Дедушка лишь лепетал вответ: «Да-да, Юли. Да-да!» По-настоящему дедушку звали Леопольд, а бабушку — Юлия. У моего деда редкая профессия — он был торговцем часовой фурнитурой. Часовая фурнитура — это маленькие колесики, винтики и пружинки внутри часов. У дедушки не было собственной лавки. Вся его фурнитура помещалась в двух чемоданах, которые он хранил в своем кабинете. Иногда к нему приходил какой-нибудь часовщик и покупал колесико, пружинку или горстку винтиков. Но чаще дед ходил со своей фурнитурой по часовым мастерским. Бабушка в таких случаях говорила: «Идет с сумой!»

Ежедневно после завтрака дедушка упаковывал большую черную сумку и отправлялся в путь. Вернувшись вечером, он снимал черные ботинки и черные носки, двигал длинными, тонкими пальцами, бормоча: «Проклятие! Ну и набегался я сегодня! А продал лишь пару пустяков. Остались одни старики, дрожащие близорукие мастера. Все остальные в армии».

Дедушка брал на кухне алюминиевый таз, наполнял его водой и ставил под стол. Засучивал брюки, садился к столу, опускал ноги в воду и дрожал. Дрожал из-за холодной воды. Бабушка не давала ему теплой. Она презирала ножные ванны.

Наступала пора ужина. Мы ели вареную картошку по понедельникам, жареную — по вторникам, картофельную запеканку с репой — по средам, картофельное пюре — в четверг, в пятницу — картофельный гуляш, в субботу — картофельные оладьи. Бабушка строго придерживалась своего картофельного меню. Лишь раз она ошиблась. Приготовила во вторник картофельный пудинг. А все из-за того, что выиграла в этот день 30 марок в лотерее. Но сразу же рассвирепела, вспомнив, что на эти деньги ничего не купишь. Бабушка побежала к будке, где продавались лотерейные билеты, и бросила продавщице 30 марок с криком: «Забирайте эту бумажонку! Суньте ее подальше. Плевала я на ваши дурацкие деньги! Разыгрывайте лучше карточки на мясо. Тогда хоть что-нибудь получишь!» Я стояла у двери, мне было жутко стыдно за бабушку.