Виктор Курочкин - Короткое детство Страница 20

Рядом с ним лежала бабка Люба и гладила его волосы.

— Фу, а я думал, это кот, — сказал Митька.

— Сон небось плохой снился? — спросила бабка Люба.

На улице было темно. Мать сидела за столом и писала. Митька слез с печки, подошёл к столу, почесал живот.

— Письмо пишешь?

Мать не ответила.

— Ма-а-а!

Елизавета Максимовна подняла голову.

— Дай мне валенки с полушубком. Я только схожу в одно место. А потом ты их опять в сундук запрёшь.

— Не выдумывай, а ложись спать, — сердито сказала мать.

— Дай, очень надо.

Елизавета Максимовна отложила перо и пристально посмотрела на Митьку.

— Ну!..

Митьке пришлось рассказывать всё как было. И только о драке он умолчал.

— Завтра сходишь к Михе. Если жив, то ничего с ним за ночь не случится, — сказала Елизавета Максимовна.

Митька заявил решительно:

— Если ты не дашь мне валенки — я уйду босиком.

Елизавета Максимовна вздохнула и пошла открывать сундук…

Миха валялся в сарае, там же, где его бросили. Локоть присел на корточки и тихонько погладил кота. В темноте вспыхнул жёлтый глаз.

— Жив, жив, — прошептал Митька и потрогал Михин нос. Кот лизнул ему палец. Митька взял Миху на руки и понёс домой. Ночь была тёмная, дул сильный ветер. Деревня укладывалась спать. В домах гасли огни. Проходя мимо Стёпкиного дома, Митька остановился.

«Наверное, Коршун спит», — подумал он.

Но в это время окна внезапно осветились и подслеповато замигали, как будто Стёпкина избушка проснулась и теперь протирает глаза. Митька испуганно нырнул в темноту и побежал к дому.

Аркашка Махонин тоже не спал в эту ночь. Он волок от сарая пушку. Пушка безнадёжно застряла в сугробе. Аркашка бился над ней уже четвёртый час. И за это время подвинулся всего лишь на двадцать шагов. Но Аркашка не сдавался. Он был очень упорным человеком. Его упорству мог бы позавидовать даже Стёпка Коршаткин.

Глава XIII. Митька сочиняет стихи. Ошеломляющая весть. Чрезвычайное собрание. Начало трудовой деятельности. Возвращение Коршуна

Елизавета Максимовна с рассветом ушла на работу. Митька ещё утром всё переделал: наносил в кадку воды из колодца, накормил кроликов и застелил хлев свежей соломой. Бабка Люба подмела пол и уселась качать люльку. Больше Митьке ничего не хотелось делать, даже книжку читать. Однако он скоро убедился, что ничегонеделанье — самое скучное занятие. Надо хоть что-нибудь да делать.

Митька вырвал из тетрадки лист бумаги и стал рисовать. Нарисовал дом с оградой и дорогу. Потом дорогу переделал в речку. Через речку перекинул мост с перилами. На перилах посадил воробья с вороной. Посреди моста нарисовал человека с кривыми ногами, огромной головой и руками, похожими на грабли. Критически оценив своё творчество, Митька огорчился. Дом получился кособоким. Он его кое-как выправил, на крышу поставил трубу и пустил из неё густой чёрный дым. За домом нарисовал зелёным лес, а над лесом — синее небо с плоскими коричневыми облаками.

— Ну чем бы ещё заняться? — с тоской простонал Локоть. — Бабка, ты сказки знаешь?

Бабка Люба махнула рукой.

— Не знаю я сказок.

— Ну какая же ты бабка, если сказок не знаешь. Вот у Пушкина была Арина Родионовна, какие она сказки рассказывала! После них Пушкин стал стихи писать и сделался великим поэтом.

— Кем, кем, ты говоришь, он сделался? — неожиданно заинтересовалась бабка Люба.

— Поэтом! Понимаешь, по-э-том!

— Не понимаю, — сказала бабка Люба.

«Хорошо бы самому сочинить какой-нибудь стишок», — подумал Митька. Он перевернул картинку и на обратной стороне вывел: «Зима». Посмотрел на потолок, подёргал ухо, и его осенило:

На дворе зима, зима,Она очень холодна,Попрошу у маменьки,Чтобы дала валенкиИ шапку с полушубком…

«Стоп! — остановил себя Митька. — Пошла нескладуха», — и он вычеркнул «шапку с полушубком». Митька смотрел на потолок, на окна, в угол, уши дёргал, в затылке копался, но, кроме шапки с полушубком, ничего не смог выдумать. Он скомкал бумагу, бросил под стол и полез на печку.

На печке, под связками лука, на куске половика лежал Миха.

— Болеешь? — спросил Митька.

Миха прикрыл глаз и пошевелил хвостом.

— Что у тебя болит? Лапа? Эта? И эта тоже болит? — Митька пощупал другую лапу. Миха зашипел. — Бедняга, даже охрип, — посочувствовал Митька.

— Может, ты есть хочешь? — спросил Митька.

Миха, разумеется, не ответил. Митька слез с печки, налил в черепок молока и поставил под нос Михе. Кот посмотрел в черепок с молоком и отвернулся.

— Ешь! — приказал Митька и окунул морду кота в молоко. Миха замотал головой, дёрнулся, и черепок опрокинулся.

В сенях послышался шум, дверь распахнулась, и в избу вошли: Елизавета Максимовна, Серафима Коршаткина — Стёпкина мать и Витька-счетовод. Серафима села на лавку и закрыла руками лицо.

— Слезай! — строго приказала Елизавета Максимовна.

Митька сполз на пол, заправил в штаны рубаху и, как солдат, вытянулся перед матерью. Он понял: в чём-то его хотят обвинить — и теперь лихорадочно перебирал в уме, что же он такое натворил.

— Где Стёпка? — спросила мать.

У Митьки гора с плеч свалилась, и он весело ответил:

— Не знаю.

— Врёшь. По глазам вижу, врёшь, — сказал Витька-счетовод.

— По каким глазам! — закричал на него Митька.

— Не ври, — оборвала его мать, — смотри мне в глаза.

Митька вылупил глаза и открыл рот.

— Ты с ним вчера дрался?

— Дрался.

— Из-за чего?

— Из-за Михи.

— А где пушка? — ехидно спросил Витька.

— Откуда я знаю, где пушка. И чего вы ко мне привязались. Ничего я не знаю! — решительно заявил Локоть.

Елизавета Максимовна в задумчивости прошлась по избе, села рядом с Серафимой.

— Как же ты не заметила, когда он сбежал? — спросила она.

Серафима тяжело вздохнула.

— Да разве за ним уследишь. Пришла я поздно, уже стемнело. Зову: «Стёпка, Стёпа», — не отвечает. Посмотрела на кровать. Лежит, накрывшись одеялом. Ну, думаю, пусть спит, и даже ужинать будить не стала. Утром истопила печку, уже завтрак готов, а он всё лежит. Правда, поспать-то он любил. Но тут меня сомнение взяло. Как же это он за ночь даже на другой бок не перевернулся? И меня как будто кто в сердце шилом кольнул. Подбежала к кровати, сдёрнула одеяло, а там свёрнутое батькино пальто. Ну, как, мошенник, ловко подстроил, словно под одеялом человек лежал.

— Запрягай лошадь и поезжай на станцию! — сказала Елизавета Максимовна.

— Ты думаешь, он там?

— Чему же удивляться. Я была в районе на совещании. Один председатель колхоза жаловался, что у него сразу двое сбежали на фронт.

— Батюшки мои, на фронт! — Серафима всплеснула руками, потом вскочила, торопливо завязала платок и побежала запрягать лошадь. За ней вышла и Елизавета Максимовна.

Локоть оглянулся на бабку Любу и, подойдя к Витьке-счетоводу, сказал:

— Ты знаешь, он и меня хотел на фронт взять. Ух, как жалко, что мы подрались!

Витька насмешливо посмотрел на Локтя.

— Какой из тебя вояка?!

Митька вспыхнул.

— Получше тебя-то! Ты бы ни за что не удрал на фронт.

— Конечно, нет, — спокойно ответил Витька.

— Сразу видно, что ты трус.

Счетовод снял шапку, повертел её на пальце.

— Не трус, а разумный человек.

— Трус, трус, трус!

— Чего орёшь, как дурак, — оборвал его Витька. — Подумай своей глупой башкой. Если все побегут на фронт, то кто же в тылу будет ковать победу?

— Кто? — переспросил Митька и ядовито сказал: — Уж очень ты умным стал. Даже смотреть противно.

Счетовод с сожалением покачал головой и, заложив руки в карманы, важно направился к двери.

Через пять минут ввалился Лапоть и в упор спросил Митьку, правда ли, что он вместе с Коршуном на фронт собирался? Митька хотел сказать: «Ничего я не знаю», но язык, неизвестно почему, вывернул: «Правда». Лапоть стал пытать Митьку, почему он тогда тоже не сбежал.

— Потому что, — и Митька, не задумываясь, выпалил: — Мамка валенки с полушубком в сундук заперла.

После Лаптя заявились братья Вруны, а потом Лилька с Аркашкой. И всем Локоть говорил, что он действительно собирался с Коршуном на фронт и что он наверняка бы сбежал, будь у него на ногах валенки. О том, что Елизавета Максимовна частенько оставляет сына без валенок, было известно всей деревне. Однако Аркашка Локтю не поверил и заявил, что тот просто струсил. Митька схватил Аркашку за воротник и вытолкал из избы на улицу. Аркашка полчаса стоял у окна и орал, что Локоть трус и предатель.

Весть о том, что у Серафимы Коршаткиной сын сбежал на фронт, в четверть часа облетела деревню и всех переполошила. Лаптя схватили на улице, приволокли домой и отобрали пальто с шапкой. Врунов закрыли на замок. Аркашку раздели чуть не догола. А когда он попытался в таком виде выскочить на улицу, жестоко выпороли. Всю ночь матери не спускали с ребят глаз. Утром у всех был на языке один вопрос: «Привезли Стёпку?..»