Алексей Ельянов - Чур, мой дым! Страница 20

Теперь я уже точно знал, что произошло с моим отцом. Его больше нет, как нет больше моей матери. Они покинули меня навсегда. Кто же теперь позаботится обо мне? Чей я теперь? Ничей? Нет, так не может быть. У каждого есть кто-то свой, близкий. У меня тоже есть. В Ленинграде живут тетя Матрена и дядя Никита. Не беда, что они далеко. Я приеду к ним, я уже теперь не маленький, я доберусь во что бы то ни стало.

Генка

Я вернулся в нашу комнату, чтобы забрать вещи отца, продать их на рынке, а на вырученные деньги купить билет. Дверь в комнату оказалась незапертой. Я осторожно приоткрыл ее и, лишь только мой взгляд скользнул по белой измятой простыне на кровати, я испуганно захлопнул дверь. Постоял, собрался с духом и снова отворил ее. Подбежал к чемодану, торопливо затолкал в него все что попало, положил туда и костюм отца, а непоместившуюся шинель накинул на руку.

На улице меня никто не увидел. Я быстро зашагал к рынку. Чемодан был тяжелый, оттягивал руку, но я шел, стиснув зубы, почти бежал, тяжело дыша, спотыкаясь и все же радуясь своей свободе.

На барахолке было много народу. Все толкались, галдели. Я растерялся, встал возле забора, недалеко от зеленого дощатого ларька. Шинель висела у меня на руке, чемодан стоял рядом. Подошел какой-то дядька. Несмотря на жару, он был в ватнике и в ушанке.

— Продаешь? — кивнул он на шинель.

— Да.

— Сколько просишь?

— Не знаю, — растерялся я, — сколько дадите, мне билет нужно купить до Ленинграда.

— Куда, куда? — с прищуром переспросил дядька.

— До Ленинграда.

— Ах, до Питера. Далековато ты, малый, собрался. Что, там живешь?

— Да. У меня там родственники.

— А барахлишко чье? Может, увел?

— Нет, что вы. У меня отец умер, это его.

— Ясное дело, — сказал дядька и огляделся. — Ну вот что, малый, ты, я вижу, не врешь. Мне тоже в Питер надо, хочешь подадимся вместе?

— Конечно! — обрадовался я. — У меня на билет денег хватит. Только бы продать все это.

— Мы в два счета загоним. Шинелька приличная, офицерская. — Дядька помял сукно пальцами, подергал его, посмотрел на свет.

К нам подошла женщина со связкой старых ботинок на руке. Лицо ее лоснилось от пота, глаза озабоченно бегали.

— Почем? — спросила она с жадностью.

— Отстань, старуха, не продаем, — резко бросил дядька и повернулся к женщине спиной. А когда она ушла, что-то пробурчав недовольно, дядька сказал: — Тут маклаков до дьявола, надуют — и рта закрыть не успеешь. Ты вот что, давай все мне, а сам подожди здесь. Я скоро вернусь. А потом поедем в твой Питер.

Дядька взял чемодан, шинель, быстро затерялся в толпе, а я присел на корточки, прислонясь спиной к забору, стал ждать. Ждал долго, терпеливо, уверенно; мне показалось, что дядька добрый, с хорошим голосом. На солнце меня разморило, я отошел в тень ларька. Продавщица заметила меня, крикнула злобно:

— Эй ты, пацан, что тут торчишь. Я могу и по шее треснуть!

Я не понял, почему продавщица рассердилась, но отошел на всякий случай от ларька снова к забору. Прошел час, а может быть, больше, дядька не появлялся. Передо мной мелькали лица, спины, сапоги, шубы, корзины, мешки. Несколько раз я видел милиционера и тогда начинал ходить вдоль забора с безразличным видом, будто пришел сюда ненадолго вместе с родственниками.

Стало уже смеркаться, а дядька не возвращался. Я захотел есть, но все терпел и не решался отойти от условленного места. «Нет, он не обманщик, — утешал себя я. — Он ведь знает, что у меня умер отец».

Толкучка постепенно начала пустеть. Можно было уже различить ряды всякого барахла в центре площади. «Надо найти его, — решил я. — Он, видно, боится продешевить и все ищет покупателя».

Я ушел на поиски. Долго кружил по площади, вглядываясь в лица, в спины, искал ушанку и ватник. С каждым кругом все острее подступало отчаяние. Я уже начал метаться беспорядочно и загнанно. Нигде не было моего дядьки. Наконец стало ясно, что он обманул.

Я не заплакал, нет. Душила обида, и горечь, и еще — чувство одиночества. Обманщиками мне показались все, все, кто был на площади, все эти дядьки и тетки. «Они подлые, злые. Я их ненавижу. Я теперь знаю, что никому нельзя верить. Я теперь совсем один; ну и пусть, пусть, и сам, без всякой помощи доберусь до Ленинграда».

Я пошел в сторону вокзала, откуда доносились посвисты, пыхтение паровозов. Шел, опустив голову, злой, голодный и решительный, готовый броситься с кулаками на любого, кто захочет удержать меня, встать на моем пути.

Но кто это? Вон там у столба. Это же мой дядька. Это он — в ватнике и ушанке; он держит под мышкой буханку хлеба. Он шатается. Он здорово пьян. Я точно вспорхнул, побежав навстречу. Даже закричал от счастья:

— Эй, это я! Где вы были? Я вас так искал!

— Тебе чего? — сипло спросил дядька и посмотрел на меня жесткими бессмысленными глазами.

Я стал торопливо объяснять ему, кто я и что мне нужно. Но дядька смотрел на меня так тупо, раскачивался, дышал зловонным перегаром прямо в лицо.

— На, пожри, — сказал он, отломив от буханки кусок хлеба. А сам пошел дальше, так и не узнав меня и не поняв, о чем я ему говорил. Его длинная фигура в ватнике удалялась по пыльной дороге. Я сжал в ладонях кусок хлеба и не мог, был просто не в силах сдвинуться с места. Я пошел, только когда дядька скрылся за поворотом.

Ночь решил провести на вокзале. Еще не знал точно, что надо делать, в какую сторону ехать, на каких поездах, на товарных или на пассажирских. Весь вечер шлялся по перрону, скрываясь от милиции и от железнодорожников. Очень хотелось есть. Кусок хлеба давно сжевал, нашел кожуру от колбасы и тоже проглотил. Подойти к кому-нибудь попросить стыдился, да и боялся, что задержат, сдадут в милицию, в детский приемник. Иногда я замечал, что по перрону опасливо похаживают мальчишки примерно моего возраста. По их походкам, по выражению глаз, рыщущих и настороженных, я догадывался, что мальчишки тоже вроде меня — беспризорные и выжидают удобного момента, чтобы ехать или чем-нибудь поживиться. Я не подходил к ним, они ко мне тоже.

Три раза останавливались пассажирские составы. Люди с боем, с гвалтом выскакивали на перрон, забирались в вагоны. Я вспомнил, как мы ехали с матерью из Ленинграда в Ишимбай, к отцу. Так же было на перронах суматошно, так же безжалостно люди отталкивали друг друга, так же озабоченно и надсадно тащили тюки, чемоданы, несли детей на руках. Но тогда все было иначе. Я знал, куда мы едем, мне не нужно было добывать ни еды, ни билета на дорогу; я был защищен от всего матерью и сильной, проворной тетей Глашей. Где она теперь? Что стало с Ваней? Наверное, живет себе в деревне, пьет молоко, ест сколько хочет хлеба. «А что, если вот сейчас пойти на вокзал, найти какую-нибудь хорошую тетеньку, рассказать ей обо всем. Ведь тогда помогла нам тетя Глаша. И отец говорил, что на свете много добрых людей, надо только попросить их как следует — и они обязательно помогут». От этого внезапного решения мне стало как будто теплее. Я даже повеселел, почувствовал легкость в уставших ногах, улыбнулся, и сейчас же мне показалось, что лица озабоченных и совсем недавно еще хмурых пассажиров подобрели. Я мог бы подойти чуть ли не к каждому из них и без стыда, без страха признаться, попросить помощи.

— Дяденька, дяденька, — остановил я высокого мужчину в шляпе, с красивым чемоданом в руке, — я вам хочу что-то сказать…

— Извини, мальчик, некогда мне, некогда, — сухо отрубил мужчина, даже не взглянув в мою сторону.

Я не рассердился. «Он очень торопится, — успокоил я себя. — Надо подойти к тем, кто сидит. Нужно идти на вокзал».

Стало уже темно и прохладно. Когда я сошел по ступенькам с высокого деревянного перрона, людей и деревья около вокзала можно было различать только по очертаниям. Бледно светились редкие огоньки папирос, вздыхали и посвистывали паровозы, прогрохотала телега по булыжнику.

Над входом в зал ожидания горела тусклая лампочка. Я с трудом открыл массивную дверь, вошел в сумрачное и душное помещение. На деревянных скамьях сидели и лежали женщины, старики, дети. Всюду громоздились тюки, корзины, чемоданы.

Я прошелся между рядами скамеек, украдкой осматривая лица. Чем дольше я искал нужного мне человека, тем все меньше оставалось у меня храбрости, решимости, — глаза у людей были безразличные, утомленные, сонные, а некоторые посматривали на меня с подозрением. Но вот я увидел сухую усталую женщину в пестром платье, а с нею мальчика, поменьше меня. Женщина сидела на тугом мешке. У ее ног стояли две корзины, аккуратно прикрытые тряпками. Мальчик нехотя грыз морковку, сонно разглядывая зал. Лицо женщины мне показалось простодушным и жалостливым, оно даже напомнило мне лицо моей матери. Я подошел к ней поближе, остановился невдалеке, желая привлечь ее взгляд своим взглядом, но не мог оторвать глаз от морковки и от рта мальчишки, так нехотя жующего свою вкусную еду. Женщина обратила на меня внимание, и сейчас же нужно было подойти к ней, но я все стоял и смотрел на морковку и очнулся, даже вздрогнул, только когда услышал окрик: