Макс Бременер - Тебе посвящается Страница 24

Игоря Валерий застал в пионерской комнате. С несколькими своими одноклассниками тот склонился над какой-то бумагой.

— По-моему, все, — говорил Игорь товарищам. — Вполне. Чего еще?.. А, Валер! — Он заметил Валерия. — Я сейчас. Мы тут, понимаешь, корпим над посланием в город Ташкент.

— С чего это вдруг?

— С того, что мы уже давно переписываемся. Это нам, брат, завещано еще сплошь девчачьим восьмым «Б» — они в прошлом году начали с этой школой переписку, а мы развиваем… Покажем ему, ребята?.. Ничего особого тут, Валер, нет — просто погляди: все на месте? А там стиль и всякая такая штука — к этому сейчас не придирайся. — Он передал Валерию письмо. — Мы потом на сей предмет Ксении Николаевне покажем.

— Ну как? — спросили Валерия, когда он прочел.

— Я лично под таким посланием ташкентским школьникам подписываться не стал бы! — Он небрежно отбросил письмо на стол.

— А мы подписать можем? — спросил Игорь.

— Вы — как знаете.

— А точнее, как любит выражаться Зинаида Васильевна?

— Точнее? Нечего хвалиться! Например, радиогазетой. Достижение какое!

— Во всяком случае, довольно редкое, — сказал один из мальчиков.

— Может быть, редкое. А какая важность, что она три раза в неделю выходит?

— А что — важность? — спросил Игорь, как спрашивают, когда недосуг докапываться самому и все на свете кажется не слишком важным.

— Как будто ты не знаешь? То, что в первом выпуске зазря оболгали моего пионера. То, что последние выпуски стали скучные такие — и не слушает почти никто!

— Это так. — Игорь зевнул и медленно, словно неохотно, сомкнул челюсти. — Но нельзя же все тащить на принципиальную высоту.

— А если лень тащить на высоту, так нечего и раззванивать на всю Европу!

— Не знаю, чего ты кипятишься, — увещевающе и устало сказал Игорь. — Письмо как письмо.

Вообще к наскокам Валерия он отнесся беззлобно, устало и с удивлением, таким искренним, что Валерий заколебался: «Не зарываюсь ли?..» Тем не менее он энергично спросил:

— А какие будут последствия этой информации? — И хотел уже сдобрить ученую фразу простецким «кумекаешь?», как заметил на пороге директора.

— О чем спор? — осведомился директор тоном старшего, гордого самим фактом, что питомцы доросли уже до рассуждений о высоких материях, и очень бегло интересующегося сутью.

— Да тут мы, Андрей Александрович, письмо написали девятому классу ташкентской школы. Ответ на их последнее, — сказал Гайдуков.

— Очень хорошо.

— Вот Саблину не нравится, — добавил один из мальчиков.

— Саблин разве в вашем классе?

— Нет, я в параллельном, в «А», — ответил Валерий.

— Значит, это вас, в сущности, мало касается, — сказал директор. — Что ж, пройдемте, ребята, ко мне. Дайте-ка письмо.

У дверей кабинета Валерий замешкался было, но Андрей Александрович жестом предложил войти и ему.

Директор сел в кресло (прямо над ним висел на стене большой застекленный портрет Макаренко), протер и надел очки и принялся читать письмо. А Гайдуков с одноклассниками переглядывались: не вкралась ли, случаем, синтаксическая или, хуже того, орфографическая ошибка? Или стилистический изъян какой-нибудь…

— Грамотно, толково — можно отправлять, — удовлетворенно произнес Андрей Александрович. И вскользь спросил: — А у вас что там было, Саблин?

— У меня? — Валерий встал. — Я сказал, что гордиться нашим радиоузлом можно было б, если б от него была польза.

— Считаете, значит, что ее нет?

Валерий повторил — правда, более сдержанно — то, что несколькими минутами раньше говорил Гайдукову.

— Че-пу-ху вы болтаете! — отчеканил Андрей Александрович. — И встреваете в то, что вас не касается!

Подвижное лицо Игоря нахмурилось, он заморгал и мелко затряс головой. Это была немая подсказка Валерию: не ершись, брат, ни-ни! Не лезь в бутылку!..

Но Валерий почему-то смотрел не на Гайдукова, а на портрет Макаренко. И в том, что он ответил директору, не проявилось ни его самолюбие, ни строптивость, а только склонность сопоставлять и все мерить свежеобретенной меркой.

— Зачем же вы сидите под этим портретом? — спокойно спросил он.

— Под каким портретом?

С поспешностью, необычной при его представительных манерах, директор обернулся, увидел портрет Макаренко, висящий вполне надежно, и понял, что только что выслушал дерзость.

— Попросите от моего имени кого-либо из родителей явиться в школу, — сказал он. — В течение ближайших двух дней.

— По-моему, — сказал Гайдуков, когда они, выйдя из школы, направились в магазин, — ты свихнулся. Ей-богу!

Валерий понуро молчал.

— Я понимаю, — горячился Игорь, — ты искал, кто к мальцам присосался?.. Надо было! Хулиганье пугнул, так? Дело! С Зинаидой схлестнулся — от нее не убудет. Ладно. Теперь растолкуй: от письма кому потеря? Мы им написали, они нам написали, — кому какой урон? Что тебя допекло? На директора стал бросаться — новая мода!

Валерий кисло усмехнулся.

— Не знаю, как тебя выгородить, черт… Пойди хоть завтра повинись, а там…

— А чего виниться? Будь Макаренко живой, наш Андрей Александрович его портрет в кабинете не вешал бы. Это — будь надежен. Он, наоборот…

Тут Игорь рассердился. Он заявил, что, по его мнению, выбирать портреты для кабинета — как-никак право самого директора. И прикидывать, кто красовался бы на стене директорского кабинета, не умри Макаренко, — значит разводить антимонию и рассусоливать.

С этим Валерий был не согласен, но так как и сам не прочь был переменить тему разговора, то по возможности беззаботно (хотя и взяв сначала слово все хранить в тайне) рассказал Игорю о размолвке с Леной.

Игорь не сразу отозвался: он, размышляя, выпятил, а затем закусил губу, повел перед собой невидящим взглядом, чуть сдвинул брови, и Валерию понравилась такая вдумчивость — человек не пытался ответить с бухты-барахты.

Они дошли до магазина, в витрине которого из наклонной бутылки шампанского лилась в бокал витая струя. Жидкость в бокале искрилась и пенилась, но бокал не переполнялся, и это обстоятельство привлекало зевак, тщившихся найти разгадку чуда.

Только в магазине, приближаясь к прилавку с колбасами — тучными, розовыми, обрамленными белым жиром, и темными, сморщенными, — Гайдуков вдруг спросил:

— Ты вообще-то ее целовал?

Валерий запнулся. Ему показалось, что это мог слышать молодой продавец в берете, орудующий чудовищным ножом.

— Да? — переспросил Игорь, уже получая в кассе чек и принимая сдачу.

— Вообще-то нет…

— А пробовал?

Игорь успел получить у продавца сверток, прежде чем Валерий выдавил:

— Нет…

— А объяснялся? Мне, когда я, помнишь, к тебе домой заходил, показалось, ты вот-вот… Дай-ка список.

В составленном девочками списке значились продукты, которые им с Игорем следовало приобрести в счет своего пая.

Валерий молча передал ему листок. Его коробило, что, расспрашивая о сокровенном, Игорь в то же время узнает цены, сверяется со списком, усмехается, глянув на рекламный плакат, где краб несет на себе банку со своими консервированными родичами.

— Всё! — объявил Игорь, засунув Валерию в карманы шубы склянки с горчицей. — Теперь на свободе договорим.

Они пошли тихой, почти безлюдной улицей, по которой не так давно Валерий вел Лену спиной к ветру. Сейчас ветра не было вовсе.

— О чем же мы? — сказал Игорь. — Да… Значит, не объяснялся? Может, ты считал, что если она с тобой под руку ходит, то все убито — любит. Так?

На это нечего было сказать, потому что примерно так Валерий в глубине души и считал. И еще одно побуждало его молчать. Хотя он и отвечал Игорю на вопросы только отрицательно, но смутно чувствовал, что разговор этот чем-то, однако, нехорош. Он не мог бы определить — чем. И ощущал лишь, что небрежные слова обо всем, чего еще не было у них с Леной, словно бы отрезают путь к тому, чтобы это могло быть в будущем.

— Черт, за четыре дня красная икра успеет испортиться, — заметил Гайдуков, похлопывая себя по карманам, — и паштет…

— У Ляпунова есть холодильник, у Терехиной есть холодильник, — уныло сказал Валерий.

Он посмотрел на свои оттопыренные карманы, в которых лежали горчица и халва, и подумал, что не нужно никакого новогоднего пиршества, потому что праздновать ему нечего.

С Леной кончено. За сегодняшнее могут вышибить. Хотя отметки сносные. Так что неизвестно… Но матери явиться к директору!.. Неплох новогодний подарок…

— Выше нос! — потребовал Гайдуков. — Проживем как-нибудь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гости собрались у Жени Ляпунова часам к одиннадцати. Все они, или почти все, были здесь впервые.

Мальчики, повесив пальто, тотчас проходили в комнаты. Волосы они приглаживали на ходу. Девочки же надолго задерживались в коридоре. Здесь они разглядывали себя в большом овальном зеркале, то пятясь от него, то почти прикасаясь к нему лицом. Здесь, вынув из газеты туфли (мамины?), становились на высокие каблуки и делали первые, пробные, неверные еще шаги. Здесь наводили последний лоск на новогодний облик, расправляя кудряшку, примятую под шерстяной шапочкой, и делали последний выбор: брошь или бант? Наконец заключительным жестом тут пудрили носы и щеки, а затем решительно стирали с лиц белую пыльцу, так что от нее не оставалось следа. И, порозовев после этой несколько загадочной процедуры, девочки появлялись на пороге комнаты, где стоял праздничный стол и у стены болтали мальчики — почти такие же, как в школе на перемене, только более тщательно отутюженные. Эти привычные мальчики смотрели во все глаза на преображенных девочек: они были выше, стройнее, кудрявее и взрослее. Они были не те, что на уроке. Они не были похожи на тех презрительных недотрог, которые с таким шумом турнули мальчиков со своих парт в начале года. И они не были похожи на простых и спокойных товарищей-одноклассниц, какими вскоре после того незаметно стали.