Эдуард Веркин - Герда Страница 25

– Могу тебя утешить – ну, если это тебя утешит, – в этой пошлости тебе достанется главная роль.

– Ну, понятно, сын губернатора еще мал…

– При чем здесь сын губернатора?

– Я не хочу играть мальчишку, который ведет себя как девчонка, – крикнула Алька. – Лучше я уж Лиса сыграю!

– Лиса будет играть Елена Сергеевна, – оборвала дискуссию мать.

Елена Сергеевна – это сестра мэра, isoLDA. Спорить с этим аргументом не стала даже Алька, убежала к себе и некоторое время бодала стену, впрочем, без результата – мать была непреклонна, и уже на следующий день они с Алькой отправились шить костюм Маленького принца и репетировать.

– Чего там репетировать? – злобствовала Алька. – Как сопли на кулак правильно наматывать? Я столько раз его видела, что наизусть уже почти знаю. А ведь Экзюпери был вполне приличный человек, черт его дернул эту размазню написать, а? Зачем? Зачем это без конца воспроизводить?

– Так надо, – отвечал я. – А вообще, чем ты недовольна? Ты начинаешь карьеру с главной роли – и еще возмущаешься. Радовалась бы, прима.

Алька только скрипела зубами, вздыхала и говорила, что она лишаем заразится в знак протеста. А потом заразит всех исполнителей, осветителей, режиссеров и зрителей, и будет им не «Маленький принц», а «Большие плеши», и вообще, она не согласна и репетировать не станет.

Но, конечно же, стала. Мать, когда надо, убеждать умела, авторитет, то, се, благо семьи. Против блага семьи Алька выступить не осмелилась, и репетиции начались.

Вообще, «Материнский Рубеж» относился к своим проектам основательно, «Маленький принц» не стал исключением. Быстро и мощно. К созданию привлекли областное художественное училище, музыкальное училище, хоровую капеллу «Родники», парашютный завод и прочих художественно настроенных личностей, спектакль рос, Алька страдала.

Ей не нравились «слишком дебильного» вида лосины, в которых приходилось изображать Принца. Ей не нравилась музыка, сочиненная в местном союзе композиторов – «слишком похожа на похоронный марш». Ей не нравилось… Ну, ей все не нравилось, «особенно все остальные идиоты», не имеющие ни малейшего представления о системе Станиславского. Алька пустилась падать в обморок. Пришлось привлечь Петра Гедеоновича. И Алька сломалась.

И день премьеры настал.

За неделю до премьеры приехали Симбирцевы, Алька переехала в мою комнату и каждый вечер ругалась, а наругавшись, сочиняла в тетрадь пьесу «Мой друг Ктулху: Нисхождение». Главным героем ремейка был исследователь полярных пространств и по совместительству охотник на нечисть Аскольд Имбирцев, он наивно полагал, что Ктулху можно подорвать портативным ядерным зарядом, но Ктулху оказался не так прост, как казалось на первый взгляд…

Ну и так далее.

Алька волновалась, я пытался ее успокоить, но Алька, как настоящая актриса, не успокаивалась, рвала платки, и грызла ногти, и заламывала руки, вздыхала, и для компании посадила рядом с собой Герду, которая тоже повздыхать любила. Так они и вздыхали. Герда еще иногда чесалась – видимо, опять с травы блох подхватила. Алька, на это глядючи, тоже стала чесаться.

– А может, мне провести обструкцию какую? – спросила Алька. – Ну, допустим, в самый трогательный момент я…

– Не надо, – посоветовал я.

– Почему? Надо же это болото всколыхнуть.

– Народ не поймет, – повторил я. – То есть совсем не поймет. Мать попросят из «Рубежа», она станет еще больше звереть… Короче, лучше тебе сыграть Маленького принца как полагается.

– Это называется конформизм, – выдала Алька.

– Это называется стратегия выживания, – возразил я. – Уступить в одном, чтобы выиграть в другом. Все так делают.

Алька вздохнула особенно протяжно. Герда солидаризировалась, постояла немного и отправилась бродить по дому.

– Ладно, – сказала Алька. – Час позора я как-нибудь переживу.

– Конечно, переживешь, – успокоил я. – Что такое час позора для настоящего актера? Час позора каждую неделю – это даже полезно…

– Какую каждую неделю?! – едва не подпрыгнула Алька.

– Ну, ведь спектакль до конца года будет идти, – объяснил я. – Каждую неделю по субботам.

– Правда, что ли? – с ужасом спросила Алька.

– А ты что думала? Конечно. А вообще привыкай. Ты же в актеры собралась, а актеры должны играть все что угодно, от Гамлета до омлета. Актер есть глина в руках режиссера…

– Аглая, – позвала мать снизу. – Уезжаем.

– Ни пуха ни пера, – пожелал я.

– К черту, – ответила Алька.

А потом спросила, буду ли я на премьере. Я сказал, что нет, не любитель я театров, а она разнюнилась и сказала, чтобы я был обязательно. И Сашу чтобы взял, потому что Саша успокаивает. Я сказал, что попробую быть, и Сашу позвать попробую, обещаю.

Они уехали, я отправился гулять с Гердой. Гуляли, я кидал теннисные мячи, Герда их приносила, по пути раскусывала. Потом в канаве нашли покрышку, Герда занялась ею, я позвонил Саше, она сказала, что до обеда у нее практика, а потом она свободна, можно и на спектакль сходить, она с детства к театру приучена.

Гуляли почти три часа, от десяти утра, до аппетита, потом двинули обратно, причем Герда прихватила с собой и покрышку, упрямо доволокла ее до дому и забросила в гараж.

Дома было так себе. Симбирцев и Аделина сидели в холле, пили газировку с лимоном и со льдом и в преддверии театрального вечера обсуждали последние московские премьеры, Симбирцеву нравилось, а Аделине нет, не хватало чего-то ей.

Симбирцев был похож на Симбирцева. Такой старорежимный. Доктор Чехов, только не чахоточный, а напротив, большой любитель игр на свежем воздухе – поло, крикет, лаун-теннис. В пенсне. Нет, в самом настоящем пенсне, я такие только по телику видел, а у Симбирцева на носу прилипли. И смотрит так… Одним словом, мы, дворянство Костромской губернии и, наверное, вегетарианец. Аделина очень довольно выглядела, мечты сбылись, наверное, скоро поедет, на радостях убьет из лука косулю.

Сама она на себя была похоже все меньше. Очки у нее пропали, видимо, вставила контактные линзы. И макияж исчез. Раньше Аделина мазалась как Барби на выпускном, а сейчас ничего, даже волосы в хвост на затылке собрала, такая вся серьезная, как Прозерпина, не помню, кто такая. И костюм строгий, как у девушек в банке.

– Тебе идет серый, – сказал я и напшикал в стакан из сифона.

Сифон это, кстати, Симбирцева подарок, стильный такой аппарат, в серебряной оплетке, во всех приличных домах пьют газировку только из сифона. Что-то в этом действительно есть, сифон у нас всем понравился, особенно Мелкому.

– Спасибо, – ответила Аделина. – Я знаю.

– Серый всем идет, – заметил Симбирцев. – Это классика. Шерсть, английское сукно.

– В шерсти в театре жарко будет, – предупредил я. – Я вот в рубашке пойду.

– А ты, Игорек, что, тоже в театр собираешься? – осведомилась Аделина.

– Собираюсь.

– Бедненький. Пойдет в театр, будет мучиться. Один пойдешь, кстати? – спросила Аделина уже ехидно.

– Не один, – ответил я.

– А с кем? Я слышал, ты подружку завел. Ткачиху, кажется?

– Повариху.

– И как она? Борщ варит?

Я промолчал.

– Борщ, галушки-пампушки, всем так нравится простая народная кухня. Смотри, пристрастишься еще.

– А тебе-то что?

– Мне ничего, за отца обидно, – закатила глаза Аделина.

– А что тебе отец?

– А то. «Конек-Горбунок» читал? Было у отца три сына…

– А дочерей совсем не было, – оборвал я.

– С другой стороны, ты почти как декабрист, конечно, – продолжала Аделина. – Поднимаешь культуру среди диких масс, прививаешь им ценности, зубы там чистить, мыться раз в неделю. Ты просто Муравьев-Апостол, братишка.

Аделина презрительно посмеялась.

– А ты…

Она меня немного разозлила. То есть даже не немного, а вполне себе, мне захотелось встать и треснуть ее, припомнить все.

– А я люблю самодеятельные постановки, – вовремя вмешался Симбирцев. – Это правильно. Лучше посмотреть домашнюю постановку, чем десять профессиональных. Профессионализм не тождественен одаренности, напротив, вспомните Треплева…

Симбирцев завелся рассуждать о таланте, я отправился в гараж прогревать машину. Прав у меня нет в силу возраста, и за руль меня не пускают, однако прогревать двигатель и выводить вэн из гаража позволяют.

Я запустил двигатель и убрался на пассажирское сиденье. Включил радио, тупую музыку. Пришла Герда. Она подняла морду и стала смотреть в машину. От ее дыхания стекло сразу же запотело, и мне стало казаться, что там, снаружи совсем не собака, а какое-то сказочное существо, то ли гном, то ли домовой, то ли кто еще неведомый монстрологии, добрый и печальный дух несбыточных надежд.