Макс Бременер - Тебе посвящается Страница 26

Валерий улыбнулся. Он не торопился проявлять инициативу. Не оттого, что помнил обиду: обида улетучилась и он больше не чувствовал ее. Не ждал он и того, чтобы непременно сама Лена сделала первый шаг. Это было совсем неважно сейчас. Просто на душе у него было на редкость спокойно. Предстояла длинная новогодняя ночь с гуляньем по городу, с хороводами вокруг высоченных елей на площадях и взаимными провожаниями, и он почему-то убежден был: они с Леной неминуемо объяснятся в эту необыкновенную ночь.

Стол с остатками яств отодвинули к стене. Снова завели патефон. Теперь Валерий остался у стены вместе с Леной. Певец запел о симпатичном дяде Ване, в бодром темпе перечисляя его достоинства, а танцующие, наращивая скорость, оттеснили Валерия с Леной в угол. Приблизительно в середине перечня дяди Ваниных положительных черт Лена сказала:

— А ты, значит, не умеешь танцевать?

— Нет.

— И не учился?

— Нельзя. Я очень больно наступаю на ноги.

— Нарочно?

— Конечно, нечаянно.

— Поучись сегодня. Надо пользоваться случаем!

— Что ты! В тапочках нужно, а не в таких вот… — Он указал на свои ноги в больших ботинках, грубых и увесистых, как чугунные утюги.

Это был разговор пустой и пустячный, но обоим было важно только то, что они опять как ни в чем не бывало говорят друг с другом и отдаляются от размолвки.

После танцев поиграли немного в шарады и наконец вышли на улицу.

Падал снег, сухой, точно осыпавшаяся известка, и щепотками, не тая, лежал на рукавах, плечах и воротниках. Молодежь гуляла шеренгами, во всю ширь мостовых, неторопливо сторонясь редких автомобилей. И странно было, что для этих вот редких машин безостановочно работают светофоры на перекрестках и стоят посреди площадей одинокие регулировщики. Звучали песни, то приближаясь, то удаляясь, то мешая одна другой…

Компания Ляпунова со студенческой песней шагала по центральной аллее Тверского бульвара. От Никитских ворот ребята собирались спуститься по улице Герцена к Манежу, а потом выйти на Красную площадь.

У памятника Тимирязеву задержались. Он выглядел необычно. Снег лежал лишь на челе мыслителя — благородной сединой, и на груди — ослепительно белой манишкой. Снег нигде больше не коснулся серого камня статуи, но пьедестал равномерно и шероховато был тронут изморозью, на которой кто-то уже выскреб: «С Новым годом, орлы!»

— С Новым годом! — крикнул кто-то за спинами ребят.

Все разом обернулись. Это был Шустиков.

— А, привет, — сказал равнодушно Ляпунов.

Остальные тоже безразлично поздоровались.

— Как встретил? — без большого интереса осведомился Ляпунов, в то время как остальные стали уже сходить по ступеням с бульвара на тротуар.

— Так! — вызывающе ответил Шустиков. — Чистюля дешевый! Жалко было к себе пустить?

Он сделал два размашистых шага к Ляпунову, вдруг остановился, точно желая обрести равновесие, прежде чем сделает новый шаг, расслабленно качнулся, и все поняли, что Шустиков под хмельком.

— А на что ты мне нужен? — спросил Ляпунов. — Если б ты был веселый парень, я б, может, тебя сам позвал. Ты двигай потихоньку домой, а то еще налетишь на кого-нибудь. Пока!

— Чистюля! — выкрикнул Шустиков, загораживая ему дорогу. — Побоялся меня пустить! Я в последний раз хотел, как полагается, погулять! Товарищ называется!

— Я к тебе в товарищи не набивался. Так что зря ты, — спокойно сказал Ляпунов. — Ты с кем всегда ходишь? С Костяшкиным, что ли? Вот с ним бы и праздновал.

Но Шустиков не хотел считаться с тем, что Ляпунов действительно не был его приятелем, — он продолжал, надрываясь от жалости к себе, упрекать Ляпунова так, точно тот делил с ним досуг в хорошие дни и отшатнулся от него в беде.

— Ладно, хватит. Счастливых каникул! — прервал его Ляпунов.

— Мои каникулы уже там будут, — ответил, понизив голос, Шустиков, — где сейчас Костяшкин. Понятно?

— Да брось! Ты серьезно?.. — спросил пораженно Ляпунов, разом переменив тон.

Шустиков кивнул, быть может удовлетворенный отчасти, что смог ошарашить Ляпунова, прощально махнул рукой и пошел прочь по бульвару.

Компания накинулась на Ляпунова: что имел в виду Шустиков, когда говорил, что Женька побоялся его к себе пустить? Почему Щустиков намекал, что хотел погулять в последний раз?

— А черт его знает, на что он намекает! — беспечно пропел Женька, пытаясь отшутиться. — Услышал насчет нашей встречи, стал напрашиваться, я его отшил.

— А чего ж он тогда тебе: «побоялся, побоялся»? — спросил Кавалерчик.

— Да тут такая история… — неохотно сказал Ляпунов. — Встретил я его, значит, дня три назад, прошу прощения, в бане. Одеваемся рядом. Он мне показывает часы ручные с серебряной браслеткой. «Хороши?..» — «Хороши, — говорю. — Откуда у тебя?» Отвечает: «Достал». Я еще раньше почему-то понял, что не дареные. «Не купишь у меня? — спрашивает. — Им цена четыреста рублей, отдам за триста пятьдесят». — «Нет, говорю, не требуется». Он вздыхает: «Придется в скупку нести». Потом меня просит: о часах — никому. А напоследок стал ко мне на Новый год навязываться.

— Вот подлец! — сказал Валерий.

— Н-да, действительно, — произнес Станкин с тем напряженным выражением лица, которое не разглаживается, пока человек не свыкнется с услышанным.

— Да не скажи он про часы, я б его все одно не пустил. Душа к нему не лежит, и все, — добавил Ляпунов, как бы успокаивая товарищей тем, что Шустиков никоим образом не мог оказаться с ними за одним столом.

Все помолчали.

— Между нами девушками говоря, — нарушил тишину Гайдуков, — дабы, как выражаются ученые люди, поставить точки… Стась, над чем вы ставите точки?..

— Над «и», — откликнулся Станкин с постным видом, осуждающим Игорево балагурство.

— Так вот, чтоб поставить эти точки: стянул, что ли, Лешка Шустиков часишки с браслеткой?.. Или как? А, Ляпа?

— Стянул ли, нет ли, а была у них с Костяшкиным афера — это точно. Ну, шут с ними, ребята! — заключил Ляпунов.

— Жень, — сказал Станкин, волнуясь, — это паршивая история, конечно… Но у меня к Шустикову доверия не было. Нет, знаешь, такого впечатления: невероятно! Этого нет. Но я не могу представить другого. Ты же фактически знал об этой уголовщине и никому ни слова не сказал! Мы же узнали случайно.

— И что переменилось, — осведомился Ляпунов, — оттого, что теперь узнали?

— Как «что»?

— Ну, что бы ты делал, если б узнал три дня назад?

— Поставил бы в известность, как же иначе?

— Кого? О чем?

— О том, что он предлагал тебе в бане. Само собой, надо было сказать в школе.

— Во-первых, как я мог бы что-нибудь доказать? Вон Валерий пробовал его прижать, когда Лешка с Костяшкиным пятиклассников лупил. И что?

— Ничего не вышло, — сказал Валерий. — Отвертелись оба.

— Все-таки, — упорствовал Станкин, — не нужно доходить до абсурда. Из школы могли бы сообщить в милицию. И милиции это, вполне вероятно, помогло бы.

— Ты сам доходишь до абсурда! Это из нашей замечательной школы…

— …доложат, по-твоему, в милицию, что у нас, мол, вроде завелся ворюга? — докончил Ляпунов.

— Так что, с этой точки зрения, остается — невмешательство? — наседал Станкин.

— Молодцом, Стасик, всегда бы так! — и поддержала и уколола Лена.

— Так речь же идет об уголовном проступке одноклассника! — произнес Станкин, точно втолковывая.

— Жуть все-таки, а, Ленка? — поежилась Терехина.

— Об уголовном! — отозвался Ляпунов с некоторым вызовом.

В разговор вклинился Кавалерчик.

— Ребята, — сказал он примирительно, — к чему спорить, что надо было сделать три дня назад? Когда только что не один Женя, а мы все слышали, как Шустиков говорил, что мечтал погулять в последний раз! И что он будет там, где Косгяшкин! А Костяшкин, как теперь можно понять…

— За решеткой, если Лешка не врет, — сказал Ляпунов.

— Вот о том, что слышали мы все, — Кавалерчик обвел рукой остановившуюся полукругом компанию, — мы можем сообщить. Всем уж поверят.

— Резонно, — одобрил Станкин.

— А по мне, — сказал Ляпунов, — хоть Лешке часы, конечно, достались обманным путем, негоже нам его топить. Он сам попадется.

— Ну, знаешь, с такой позиции… — возмущенно начал Станкин.

— Действительно, Женька! — укоризненно вставила Терехина.

— Погоди, — ответил Ляпунов подчеркнуто спокойно, — ведь Кавалерчика, например, мы выручили обманом. И Шустиков — он паршивый тип, а насчет «полундры» фискалить все же не побежал.

Этот довод смутил всех. Станкин молчал. Гайдуков сосредоточенно мял в кулаке горстку снега, не слипавшуюся в комок.

Вдруг заговорила Лена.

— Дело Кавалерчика, — сказала она, — это была ерундистика. Раздули муху до размеров слона.