Макс Бременер - Тебе посвящается Страница 27

Этот довод смутил всех. Станкин молчал. Гайдуков сосредоточенно мял в кулаке горстку снега, не слипавшуюся в комок.

Вдруг заговорила Лена.

— Дело Кавалерчика, — сказала она, — это была ерундистика. Раздули муху до размеров слона.

— Конечно, — ответил Ляпунов. — Только мы ж этого на собрании не говорили. А просто «муху» на «божью коровку» подменили. Так?

— Ой, Женька уж скажет! — вздохнула Терехина с нежностью и сокрушением.

— И коли мы теперь пойдем про Шустикова говорить, — продолжал Ляпунов, — как бы он нашу «полундру» не выдал. Вот какая вещь…

«Вещь» была серьезная.

— Что же, — сказала решительно Лена, — если получается, что фокус с «полундрой» заставляет нас покрывать Шустикова, придется прежде всего самим открыть, что это был фокус.

— Неплохо! — похвалил Ляпунов. — А как сам Борис?..

Даже при слабом уличном освещении видно было, как побледнел, вспыхнул и точно разом осунулся Кавалерчик. Он ничего не ответил.

— А по-твоему, Саблин? — спросил Ляпунов. — Открыть про «полундру»?

— Ни за что! — резко, громко отрубил Валерий. — Получится такая заваруха, в которой Борису достанется гораздо больше, чем Шустикову! И нам всем тоже. А Борису вообще не выбраться!

— Резонно, — заметил Ляпунов, передразнивая Станкина.

— У меня предложение, — сказал Гайдуков. — Сейчас примете единогласно. Перенесем-ка решение этой проблемы на какое-нибудь ближайшее утро, поскольку оно вечера мудренее. А сейчас все же новогодняя ночь…

На это возразила одна Лена, и разговор о Шустикове, таким образом, прекратился.

— Так, — сказала вкрадчиво Лена после паузы, — значит, отвоевался, Валерик?

Она впервые назвала его Валериком. Но это было не слишком приятно. Хотя из грамматики известно, что суффикс «ик» — уменьшительно-ласкательный, однако сейчас он, как ни странно, был пренебрежительно-уничижительным.

— Как это — отвоевался? — переспросил Валерий хмуро.

— Да так, устал, видно. — Лена вздохнула, насмешливо соболезнуя. — И за малышей больше не вояка?

— На словах — нет. А кулаками буду защищать.

— Такой глупенький? — спросила она в прежнем тоне.

— Такой! — отрезал он, с болью почувствовав, что опять они ссорятся и объяснению в любви уже не бывать.

И тотчас, как к Золушке, которую расколдовали, к нему вернулись усталость, воспоминание о недоверчивом взгляде матери и будничная тревога: забыл ключ от входной двери, придется стучать…

— Ребята, внимание — новый завуч! — вполголоса объявил Гайдуков.

Все встрепенулись. Какой новый завуч? Все привыкли, что обязанности завуча исполняет Макар Андронович, а над тем, постоянная это для него работа или временная, никто не задумывался.

— Макар Андронович теперь преподает только. А этого я сегодня видел с директором. Мне Ксения Николаевна сказала… — торопливо пояснил Игорь и смолк.

Человек среднего роста в черном пальто и пыжиковой ушанке, вышедший из переулка на улицу Герцена, приблизился к ним. В руках у него была простая самодельная палка, каких не встретишь в большом городе, да еще зимой. Он то опирался на эту палку, то просто помахивал ею, но потом опирался снова.

Когда человек поравнялся с ними, Игорь поздоровался и, поколебавшись, добавил:

— С Новым годом!..

— С Новым годом! — тотчас откликнулся новый завуч, приподымая над головой ушанку жестом, каким приподымают шляпу. Он приостановился и, слегка улыбаясь, смотрел на Гайдукова, как бы испытывая неловкость, что, к сожалению, не узнает.

— Мы из восемьсот первой, — нашелся Игорь.

— О! — сказал новый завуч. — Это встреча! А я думал, что рассмотрю вас как следует только после каникул. Гуляете?

Он в самом деле внимательно и откровенно рассматривал ребят. И они застеснялись немного, а Ляпунов отстранился от Терехиной, которую держал под руку.

Новый завуч отвел взгляд в сторону.

— Д-да, — произнес он как бы про себя. — Вот что значит новогоднее торжество в стариковском обществе! Никого даже не смог выманить на воздух… Вы в какую сторону?

— Туда, — указал Гайдуков в сторону Манежной площади. — Может, вы…

— Да, — сказал новый завуч, — мне тоже. Можно вместе. Если вас не раздражит темп моего передвижения.

— Ну, что вы! — корректно вставил Стасик.

— Мне-то самому кажется, что я скороход, — заметил новый завуч, — но вам это, боюсь, не покажется.

Чтоб пожилому попутчику не было тяжело, шли совсем медленно, а так как говорить при незнакомом человеке было неудобно, то и молча.

— Так, — сказал новый завуч. — По-видимому, вы меня приняли за инвалида. Вы следуете за мной с быстротой похоронной процессии. Этак мне к вам придется приноравливаться! — Он обернулся и неожиданно спросил: — Я что-нибудь не так делаю? Мне, может быть, по долгу службы, надо вас отправить по домам — спать?

— Что вы…

— Евгений Алексеич, — подсказал новый завуч.

— Что вы, Евгений Алексеич! Во-первых, Новый год, во-вторых, мы уже взрослые — девятый класс, — ответил Гайдуков.

— Да, девятый класс — третья ступень. Конечно… — согласился Евгений Алексеевич.

Евгений Алексеевич смотрел на площадь. Он смотрел, то едва качая головой, то неподвижно, то со скупой и одновременно блаженной улыбкой, то с выражением совершенной замкнутости. И Кавалерчику, который бывал на утренниках в Консерватории, подумалось, что с такими вот лицами немолодые посетители концертов слушают музыку.

— Очень непривычно, — сказал вдруг новый завуч, круто поворачиваясь к ребятам, — что нет больше трамвайной колеи. Почему-то для моего глаза эта перемена особо разительна… Уже несколько лет, как сняли?

Никто из ребят не знал, когда с Манежной площади исчезла трамвайная колея. Сколько они себя помнили, здесь никогда не было трамвая. Но что-то удержало их от того, чтоб поправить Евгения Алексеевича. Только Терехина начала было:

— Это когда-то очень, очень…

— Да несколько лет назад, Евгений Алексеевич, — перебил ее Валерий.

Вскоре они расстались с новым завучем.

— Мне, пожалуй, пора и домой, — проговорил он.

Девочки быстро пошептались между собой, потом Лена приникла к уху Станкина, и Стасик заикнулся о том, что они могут Евгения Алексеевича проводить.

Новый завуч поколебался:

— Да нет, гуляйте. Думаю, что стесню вас все-таки. Познакомимся — другое дело. А так — что ж… Желаю вам всех благ на каникулах!

Евгений Алексеевич приподнял шапку и несколько раз наклонил, прощаясь, седую голову с редкими черными прядями.

Люди редко седеют и старятся так. Обыкновенно с возрастом шевелюра из черной превращается в пепельную — старость не обрушивается на голову, а вкрадывается в облик. С этим человеком было как-то по-другому.

В нем соседствовали старость и будто нетронутая молодость. Позиции старости были обширны и прочны. Но сродни совершенно черным прядям были глаза Евгения Алексеевича: донельзя усталые, невеселые и — молодые.

— Он, кажется, ничего… — заметил Гайдуков.

— Вроде, — согласился Ляпунов, — простой такой…

— Ну, это в работе будет видно, — сказал Валерий.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

На каникулах среди учеников 9-го «А» и всех старшеклассников распространилась весть, что арестованы Шустиков и Костяшкин. Говорили, что за грабеж, но подробности известны не были, и, как всегда в подобных случаях, не обошлось без кривотолков. Кто-то, например, клялся, что Шустиков прикончил собственную бабушку, дознавшуюся о каких-то его грехах. Но эта версия опровергалась, поскольку мать Кавалерчика видела бабушку Шустикова, знакомую ей по родительским собраниям, в керосиновой лавке — несомненно живой и с двумя полными бидонами.

Многие удивлялись тому, что одновременно с Шустиковым арестовали и Костяшкина. Васю Костяшкина уже давненько не видели с Алексеем вместе. При желании можно было заметить, что Костяшкин сторонился Шустикова и явно перестал быть его «адъютантом».

Никто, кроме самого Костяшкина, не знал, как случилось, что однажды он снова вышел из школы вместе с Шустиковым и, бесшабашно махнув рукой, согласился ему помогать в опасном и постыдном деле.

…В тот вечер Шустиков впервые после долгого перерыва заговорил с Костяшкиным. Он сказал будто вскользь:

— Васька, а я все ж прав был: приняли меня в ВЛКСМ. А ты сомневался, помнишь?

Шустиков несколько опережал события. Его рекомендовала пока что в ВЛКСМ лишь комсомольская группа 9-го «Б», предстояли еще прием на комитете и утверждение на бюро райкома. Но Костяшкин об этом не догадывался.

— Приняли, значит? — переспросил он хрипловато.

— Так что зря ты тогда сомневался. Сказал, что раньше тебя вступлю, и вступил. — Шустиков упивался замешательством Костяшкина.