Станислав Романовский - Семейный экипаж Страница 3

Песня навещала его сны и только сегодня пришла в его явь, так ошеломляюще внезапно, что он не успел заплакать.

А из глубины сцены медленно шла королева в голубом платье, шитом серебром, облачно-белых туфлях и золотой короне. Обильные, медно-рыжие волосы её переливались и были в продуманном беспорядке рассыпаны по плечам, а лицо было неизъяснимо прекрасно и печально.

За королевой шёл паж в лиловом берете и держал на весу краешек её шлейфа.

Нурлан позавидовал пажу:

«Почему это не я?..»

Королева встала у края сцены и белой ладонью плавно обвела вокруг, ограждая сцену и никого не пуская в её заповедные пределы, залитые лучами прожекторов.

К королеве подошёл человек с засаленной косичкой, подведёнными глазами, выщипанными бровями и замысловато поклонился.

— Это заречный посол, — зашептал Богдан. — Меня пробовали на эту роль…

— Не меша-аай, — простонал Нурлан, боясь пропустить хоть миг из роскошного действа.

— Роль очень трудная, — шептал Богдан.

Но Нурлан ладошками, как наушниками, прикрыл уши с обеих сторон, чтобы слышать только то, что говорят на сцене. Он так смотрел на королеву, что королева почувствовала его взгляд и, выслушивая медоточивые речи заречного посла, милостиво улыбнулась Нурлану.

У него запылали щёки, и он попросил взглядом:

«Ваше королевское величество! Будет свободное время, взгляните на меня ещё раз…»

Королева больше не смотрела на него. По государственным делам ей надлежало следовать к трону. Она величественно повернулась и быстро направилась к трону.

Всё было хорошо, да паж забыл поднять шлейф. Конец шлейфа зацепился за сучок на полу. Королеву дёрнуло назад, она взмахнула руками и чуть-чуть не упала на спину.

— Раззява! — закричал пажу Нурлан, тут же обеими руками зажал себе рот и от страха закрыл глаза. Как он мог в присутствии королевы так ругаться?

Ой, что теперь будет?

Нурлан открыл глаза.

Королева по-прежнему махала руками, чтобы не упасть, а паж не знал, что делать.

Ни секунды не мешкая, Нурлан вскарабкался на сцену, пахнущую клеем, духами и потом, ослеплённый прожекторами, отцепил шлейф и, успев показать язык потрясённому пажу, под грохот аплодисментов вернулся на своё место.

Королева уже сидела на троне и, склонив голову, милостиво выслушивала толстого посла в треуголке из войлока.

— Заморский посол, — сказал про него Богдан. — Я просил эту роль, да мне не дали…

Заморский посол оказался весёлым человеком. Он сыпал прибаутками, и королева, обмахиваясь веером, смеялась до слёз. Посол кончил говорить, а королева, прислушиваясь к себе, всё смеялась явно не по роли, и в глазах её жила скрытая печаль.

Нурлан холодеет:

«Неужели её убьют? За что?»

И утешает себя, как может:

«Её не за что убивать! Она такая красивая».

Королева успокаивается и опять смеётся, откинув голову назад, и Нурлан незаметно для себя начинает смеяться вместе с нею.

Отчего так неистово весела королева? Оттого, что дела в королевстве идут отлично? Или оттого, что окончился учебный год и впереди каникулы для больших и для маленьких? Или ещё от чего-то, непостижимого Нурлану?

Внезапно королева замолкает, опять прислушивается к себе, и слёзы смеха в её глазах блестят, как слёзы печали.

«Неужели её всё-таки убьют? — опять холодеет Нурлан. — Но кто? Как? Надо отвести беду!»

Между тем на виду у всего зала, но так, чтобы не видела королева, заречный посол сыплет яд в хрустальный бокал с газированной водой и несёт его к трону.

Зал замирает.

Слышно, как шипит, пузырясь, вода в бокале.

Королева с рассеянной улыбкой принимает бокал из рук заречного посла и собирается пригубить газированную воду. Нурлан непроизвольно вскрикивает:

— Не пейте-ее!..

Королева с укоризной глядит на него. Нурлан поясняет, потупившись:

— Там яд.

— Не пейте! — кричат из разных мест зала. — Пожалуйста, не пейте!

Королева колеблется.

Она живёт в ином мире, отделённом от этого кромкой сцены, лучами прожекторов, чуровой чертой, переступать которую обыкновенный человек не имеет права.

Медленно-медленно королева выпивает бокал, ставит на поднос, успевает шепнуть слуге: «Не разбей, пожалуйста», белыми пальцами в перстнях расстёгивает высокий ворот платья.

— Мне душно, — жалуется она.

Нурлан в ужасе закрывает глаза руками. Он слышит стоны королевы, крики послов, топот ног, властный голос рыцаря, визг собаки и звон стекла. Наверное, разбился вдребезги тот самый хрустальный бокал. Но что значит хрусталь по сравнению с жизнью королевы?

Не отрывая ладоней от глаз, большими пальцами Нурлан затыкает уши, чтобы не только не видеть, но и не слышать всей трагедии.

Щекам и рукам горячо. Это текут слёзы.

Но что они изменят?

Он ждёт долго-предолго и решается оторвать руки от лица только тогда, когда зал гремит от аплодисментов и топает так, что дрожат половицы.

Посреди сцены стоит живая разрумянившаяся королева, держит за руки заречного и заморского послов. Она кланяется залу, а вместе с нею волнами кланяются-колыхаются остальные артисты.

— Браво! — кричит зал. — Браво-оо! Брависсимо!

Нурлану не верится, что сказка о светлом королевстве уже кончилась и начинается быль степного посёлка Адамовки.

Зал долго не отпускает артистов, а после Нурлан бежит за сцену.

К королеве не подойти, не пробиться: её плотно обступили зрители. Она снимает корону, встряхивает головой, и медно-рыжие обильные волосы её, осыпанные блёстками, как изморозью, рассыпаются по плечам. Королева не видит Нурлана: она отвечает на вопросы зрителей и улыбается измученной улыбкой.

Нурлан знает, что в жизни её зовут Наталья Николаевна, что она — жена бригадира Ивана Пантелеевича, который на сцене играл средневекового рыцаря, и что она — учительница начальных классов. Через год, когда Нурлану стукнет семь лет, он будет учиться именно у неё в этой школе.

Как долго ждать, пока пройдёт этот год!

Дома мать включает телевизор и, взглянув на маленькие плоские фигурки, что с треском мельтешат на экране, выключает его. Она присаживается на краешек кровати сына, сидит молча и перед тем, как идти к себе, наказывает:

— Всегда жалей дедушку, сынок. Я ведь его люблю не меньше тебя. Конечно, он очень старый человек, с предрассудками, и в гаком возрасте его вряд ли перевоспитаешь… Но он очень честный, работящий человек! Ты прости меня, сынок, что за руку увела тебя от него… Прости! Я переволновалась оттого, что долго искала тебя. Я же мать!.. Ты меня простил?

— Да, — еле слышно отвечает Нурлан.

— Спать будем?

— Да.

Мать уходит. Нурлан лежит в темноте и, заложив руки за голову, смотрит в открытое окно на звёзды. Они сегодня большие, как очи, и горят низко над самой степью.

Глава четвёртая

ВЕЛИКОЕ ДВИЖЕНИЕ

Сидя на вершине пятисотлетней лиственницы, орёл-могильник слышит, как из её корней, припадающих к родникам тысячелетий, проталкиваются и текут светлые соки жизни — по стволу, по ветвям, по малым веточкам, и жажда жизни охватывает его, как приступ радости. Он громко хлопает крыльями, так что они роняют перья, и, озирая окрестности, видит, что в степи затевается Великое Движение.

Оно было и прежде, на заре его юности, когда снимались с якорей, казалось, целые материки: катились тьмы кибиток, покрытых пахучими кошмами; осторожно, словно с завязанными глазами, ступали степенные верблюды; и тьмы и тьмы всадников в бронзовых сёдлах сходились в сражениях. После сражений оставалась дочерна вытоптанная земля, выстланная телами убитых воинов, и тогда хищные птицы и шакалы отъедались так, что не могли ни летать, пи ходить, а только сидели и грузно отпрыгивали или отползали в сторону, когда, отыскивая сына, мужа или брата, по нолю ходили скорбные женщины и заглядывали в лица воинов:

«Он?..»

Очнувшись от воспоминаний, на склоне лет орёл видит новое Великое Движение, куда более протяжное, чем прежде.

По грудь в колосьях, куда ни взгляни, плывут красные железные кони, грохочущие от страсти, и выстилают степь телами поверженной пшеницы.

Что она им сделала?

Старый орёл слетает с лиственницы. Он поднимается всё выше и выше, туда, где воздух прохладнее и звонче, чтобы увидеть, где нынче кончается Великое Движение. Ведь в былые времена любая битва была обозрима. Надо только подняться как можно выше, и ты увидишь: посреди мира мечется битва, а по краям его стелется млечная степь.

А сейчас?

Внизу повсюду плывут красные кони, и несть им числа и предела. А если с отдыхом полететь в один конец, столько хватит сил?

Где он — очерченный предел Великого Движения?

Орёл не знает, что оно размахнулось от одного солёного океана до другого, и не одолеть ему эти просторы. Орёл ещё не постиг, что на этой земле выстрадано самое прекрасное, чего достиг человек за нелёгкую историю свою, — сотворение Жизни, сотворение Хлеба.