Станислав Романовский - Семейный экипаж Страница 4

А сейчас?

Внизу повсюду плывут красные кони, и несть им числа и предела. А если с отдыхом полететь в один конец, столько хватит сил?

Где он — очерченный предел Великого Движения?

Орёл не знает, что оно размахнулось от одного солёного океана до другого, и не одолеть ему эти просторы. Орёл ещё не постиг, что на этой земле выстрадано самое прекрасное, чего достиг человек за нелёгкую историю свою, — сотворение Жизни, сотворение Хлеба.

Ночью Великое Движение не затихает. В темноте храпят железные кони. Светятся их огненные очи, гаснут и опять светятся ярче прежнего. Мучимый стариковской бессонницей, орёл срывается с лиственницы и поднимается к звёздам, что осыпали небо от росистых хлебов, не тронутых сталью, до вершины небесного купола. Звёзды приближаются, крупнеют и перестают моргать. А внизу, теперь уже беззвучные, мигают и переливаются тьмы земных звёзд.

Это идёт Великое Движение, и красные кони, светом очей своих освещая путь, выстилают степь ворохами хлеба.

Звёздное небо и звёздная земля смыкаются, как створки раковины. Орёл-могильник парит между ними, и холодный огонь касается его крыльев.

«Прежде в ночи горело множество костров, — вспоминает он. — Только я не помню, чтобы верхние огни смыкались с нижними».

Он находит лиственницу и сидит нахохлившись, пока золотая звенящая корона солнца не поднимается над степью, над Великим Движением, и, осиянные ею, окутанные хлебной горячей пылью, по дорогам бегут голубые тяжеловозы. Они с краями полны крупным, как золотые яйца, снесённые Жар-птицей, зерном пшеницы. Их бег плавен: они боятся обронить хотя бы одно зёрнышко, и в беге этом есть нечто от возвращения орлицы к родному гнезду — с добычей, не с пустом, в пору орлиной молодости.

Орёл-могильник провожает голубых коней взглядом, а иногда летит за ними, сопровождая до скально-серого огромного зернохранилища, на вершине которого в иную погоду отдыхают облака, ибо пет других вершин в этой ровной, как глинобитный пол, степи.

Он летит и слышит храп железных коней и людские голоса:

— Рыба — вода. Ягода — трава. А хлеб всему голова!

— Как это писали в старинных книгах? «Если зерно пшеничное, упав в землю, не умрёт, то останется одно. А если умрёт, то принесёт много зёрен!»

— Богатый нынче урожай, что там говорить!

— Убрать бы вовремя.

— Стараемся!

— И мы, и дети наши.

— Что же, на жатве ни один серп лишним не бывает.

Старый орёл тяжело опускается на пшеничный валок и поводит головой в серебряной шапочке.

«Раньше сталью поражали воинов. А теперь сталью срезают стебли. Чего люди находят в них? — думает старый орёл. — Стало быть, находят нечто, неведомое мне. Люди никогда ничего не делают зря. Кто-кто, а я-то это знаю».

Крючковатым клювом, истёртым до воскового блеска, орёл-могильник ворошит пшеничные стебли под ногами. Подсыхающий валок хлеба не сопрелой пышен и благоуханен, и ноздри орла ощущают сухую, благодатную прохладу между землёй и стеблями, где идёт еле уловимый желанный ток воздуха… Раскрыв клюв, орёл жадно ловит этот ток и неохотно взлетает, слыша близкий грохот красного копя.

На крупе коня в кибитке, прозрачной, как кокон, орёл-могильник видит женщину в рубахе, белой от соли. А рядом с ней — маленький мальчик, тот самый, с которым они когда-то беседовали на такыре.

У этого мальчика в чёрных глазах живёт и никогда не умрёт таинственная мудрая Душа.

Плавно набирая высоту, орёл с приязнью глядит в эту Душу.

Мальчик машет ему рукой и кричит невыспавшимся голосом:

— Не узнал?.. Здравствуй, приятель!

Глава пятая

ПРОБУЖДЕНИЕ

В субботу на воскресенье мама взяла Нурлана на полевой стан, а сама уехала на комбайне убирать хлеб, пообещав вернуться засветло.

Мальчик обошёл стан и его окрестности: кирпичное здание, где в спальне, как в поезде, койки в два этажа, где жаром пышет кухня, а в столовой повариха Алевтина трижды кормила его. Он навестил артезианский колодец в акациях и баньку-землянку на берегу реки, где на выстывших половицах прыгала лягушка.

Что ещё?

Стан обступили некошеные хлеба, ещё бронзовато-зелёные, и каждый колос, гранёный и неподвижный, окутан туманцем, словно дыханьем своим.

В безветрии слышен негромкий свист:

«Фью… Фью…»

Нурлан идёт на него. У грядки свежевырытой рыжей земли столбиком стоит суслик и, прижав лапы к песочному брюху, смотрит на солнце.

В круглых выпуклых глазах суслика — тихое изумление, и от изумления он издаёт зябкий свист:

«Фью… Фью…»

Нурлан смотрит на солнце и тоже удивляется ему. Какое оно нынче ярко-жёлтое, сплюснутое и по краям схваченное румянцем!

Нурлан бежит на берег реки — поближе разглядеть солнце и постараться задержать его закат.

Как?

Да уговорить его по-доброму. Пусть погостит до приезда мамы.

У кромки обрыва мальчик останавливается и замирает. Внизу лежит просторная вода в окружении камышей и тростников с серебряными бунчуками, и в эту воду, белую с червонными отсветами, загляделось солнышко, готовясь спуститься в камыши, как гладкая золотая утка, и свить из них гнездо.

Нурлан любуется солнышком, когда оно вьёт гнездо из камышинок и серых тучек, и забывает уговорить его остаться, пока не приехала мама. Над ним загораются звёзды, и самая большая из них светится голубым алмазом с отколотым краешком…

В степи сразу холодеет, и то тут, то там, то далеко, то близко гудят комбайны, и нежно пахнет пшеничной пылью.

Мама, наверное, приехала!

Нурлан бежит мимо артезианского колодца на перекрёстке дорог и останавливается. У обочины лежит белый, как камень, череп быка с одним рогом и глядит на мальчика глубокими глазницами.

Нурлан пятится, не разбирая дороги. бежит к стану и попадает в руки матери. Вся она пахнет хлебом, свежестью вечерней степи и, радуясь встрече, высоко подбрасывает сына, так что звёзды приближаются к глазам, сбегаются в пучок, а потом рассыпаются в разные стороны. Только одна — синий алмаз с неровными углышками — ныряет было в пшеницу, выныривает и утверждается на небосклоне.

— Солнышко ты моё! — говорит мама сыну и вдыхает его тепло. — Как я по тебе соскучилась! Ты ел?

— Я всё время ел!

Ему почему-то сразу хочется спать. Глаза слипаются, и мальчик, не сопротивляясь и не стыдясь, что всё видят взрослые мужчины, даёт маме взять его на руки, отнести на стан, раздеть и уложить на кровать. Рядом мама ставит термос и наказывает:

— Захочешь пить — пей. Отвар шиповника… Я у Алевтины буду ночевать. Спокойной ночи, сынок!

— Угу…

Утопая в прохладных простынях, Нурлан спит и не спит и слышит через дверь, как разговаривают за ужином комбайнеры. Мальчику чрезвычайно нравится раскатистый голос бригадира Ивана Пантелеевича Семибратова — средневекового рыцаря, который тогда на школьной сцене приветствовал королеву:

Шелка на дорогу: идёт Королева.Victoria mea!

Сейчас он говорит другие, порой более загадочные слова:

— Этот Инкогнито из города так и не показывался?

Или:

— Ох, и не нравится мне барометр! Прыгает, как Брумель…

Слушая его голос, Нурлан с наслаждением думает о королеве и засыпает.

Среди ночи Нурлан просыпается, оттого что кто-то сильно кашляет во сне. По кашлю мальчик догадывается, что это — приезжий из города. Нурлан вспоминает большую фотографию, настолько большую, что она не помещается в домашнем альбоме и постоянно выскальзывает на пол.

На ней много народа — выпускников техникума, и лица очень похожи в ожидании птички, которая вот-вот выпорхнет из фотоаппарата. В верхнем ряду девочка с удивлённо вздернутой губой — это мама. Она как будто меньше других и мало походит па сегодняшнюю маму, но это всё-таки она, на веки вечные оставшаяся в третьем ряду. А рядом с ней — человек с волнистыми, укладкой, волосами и уверенным взглядом. Нурлан знает, что он сватался к маме и готов был ехать с пей на край света. Фамилия этого человека — Руденко. Сейчас он лежит на верхней койке, и его душит кашель.

Нурлан чувствует на себе чей-то взгляд. Это в окно заглядывает луна. У неё застывшая улыбка.

Кашель наверху утихает. С верхней койки безвольно свешивается большая волосатая рука.

И луна, и рука кажутся Нурлану очень страшными. Он хочет закричать «мама!», но кругом все дышат медленно, спокойно, без храпа, и, подлаживаясь под дыхание взрослых, человек засыпает.

Он просыпается в совершенной тишине. Все постели смяты и пусты.

В спальне никого пет. В окне несутся чёрные, как уголь, тучи, подсвеченные снизу угарным огнём.

Луна или пожар?

Из-за двери проникает узкий, как лезвие, луч света и доносятся голоса.

Покачиваясь ото сна, Нурлан идёт к лучу и видит в столовой за столом незнакомого человека в мокрой кожаной фуражке. Кто он, откуда, как его фамилия, Нурлан не знает. Перед ним бутылка бордового вина и два стакана.