Василий Голышкин - Красные следопыты (Повести и рассказы) Страница 30

— Что-то я таких див в наших лесах не примечал, — сказал он.

— Я не дива, — обиделась Майка. — Я Майка.

— Да, да, да, да... — обрадовано затоковал старичок. — Новой учительницы дочка. А я школьный сторож. Пойдем провожу.

Вот тогда, по дороге в школу, совершаемой впервые, Майка и набрела на крошечный домик под большой крышей. На двери висел круглый и плоский, как блин, замок. Значит, в полюбившемся ей домике никого не было. Тем лучше. Возвращаясь назад, Майка познакомится со своей игрушкой поближе.

Так она потом и сделала. Подошла к домику, заглянула в оконце и — испуганно отшатнулась. Прямо на нее — глаз в глаз — смотрели две рожицы: курносая, мальчишечья, и усатая, кошачья. Но ведь двери были на запоре — как они туда попали?

Майка была большой фантазеркой, поэтому ей ничего не стоило получить ответ на свой вопрос. Мальчик был маленьким принцем, которого заточил злой волшебник. Кто же иной станет прятать детей под замок?

Что касается кошки, то и она, по мнению Майки, не избежала волшебных чар. Кошка была заколдованной царевной. Смущало ее, правда, то, что царевна, вопреки всем правилам волшебства, была превращена в кошку, а не в лягушку, но потом, здраво рассудив, Майка решила, что это вполне возможно. Просто задело взялся неопытный колдун и брызнул на царевну не тем снадобьем.

Вот и у них так было. До переезда из города в деревню. Перегорел на кухне свет. Мама вызвала монтера.

«Один момент», — сказал монтер и сунул в железную дырку, которая называлась патроном, какую-то штуку. Патрон стрельнул электрической искрой, и свет погас во всем доме. Неопытный мастер, необученный волшебник — два сапога пара. У них все не так.

Занятая мыслями о мальчике-принце, Майка не заметила, как дошла домой, не помнила, как поужинала и легла спать. Ну и пусть спит. Не будем ей мешать. Займемся принцем.

Мальчик, которого Майка приняла за принца, не принадлежал к членам королевской фамилии. Это был обыкновенный четырехлетний мальчик — курносый, большеголовый, черноглазый. Но на этом его сходство с другими четырехлетними мальчиками кончалось. Наш, которого в честь дедушки назвали Кузей, был необыкновенно задумчив. Казалось, феи судьбы, которые, как известно, дарят новорожденным разные разности, как-то: палочки-выручалочки, скатерти-самобранки, волшебные блюдечки с наливными яблочками, наградили Кузю задачей со множеством неизвестных. И вот Кузя с тех пор, как родился, решает, важно поводя черными жужелицами глаз, эту проклятую задачу...

Все странно Кузе в этом мире. И самая странная странность, что его на весь день запирают дома. Зачем? Ведь воробьишек, которые летают за окном, не запирают. Теленку, который пьет теплое и круглое, как солнце, вымя, разрешают гулять сколько вздумается. Другие ребята день-деньской слоняются по улице, и их никто не загоняет домой.

Кузе невдомек, что и за воробьишками, и за теленочком, и за ребятами — из гнезда, из коровника, из дома — следит зоркий материнский глаз. Случись что, появись в небе ястреб, на земле забияка, и мама-воробей сейчас же свистнет:

«Чик-чирик, все сюда!»

Мама-корова замычит:

«Ко-мммне!»

Ребячья мама крикнет:

— Мишка, марш домой!

Кузе ни свистнуть, ни помычать, ни крикнуть некому. Мама на работе, поэтому его на весь день запирают дома.

Утро. Мама, жаркая, как печь зимой, встает, и Кузе сразу становится прохладно. Как будто ветром откуда подует. Он просыпается, садится на кровать по-турецки, поджав ноги, как научил папа, и задумчиво смотрит на маму. А той не до него. Надо разжечь примус, а он, не желая разгораться, фыркает и шипит на маму, как рассерженный гусь. Надо погладить платье, а электрический утюг как назло не нагревается. Мама то и дело хлопает его по одному месту, но дальше этого дело не идет. Утюг холоден, как лед. Мама сердится и выходит из себя. Сейчас она крикнет: «Проклятая жизнь!» — сядет на табурет и уставится на Кузю невидящим взглядом. Кузя боится этого взгляда и всегда, когда это случается, прячется под одеяло. Затаив дыхание, он ждет... О, он знает, чего ждет! Пройдет минута, другая — ласковые мамины руки выудят его из-под одеяла, и на Кузю прольется ливень маминых поцелуев. Утюг, пустив невкусный чадок чего-то горелого, нагреется. Примус, вспыхнув, как смущенная девушка, разгорится. Толстощекий чугунок, разинув широкий рот, дохнет ароматом пареной картошки. Под столом, в предвкушении завтрака, мяукнет кошка.

Кошка! Как он мог забыть о ней!.. Вчера на ночь мама читала ему книжку про Конька-Горбунка. Она так и уснула, не дочитав сказку. А Кузя, пока сон перчил глаза, все думал и думал о волшебной лошадке. Вот бы ему такую!..

Заснув, он видел ее во сне. Только волшебная лошадка явилась ему почему-то не в образе Конька-Горбунка, а в виде... горбунка-кошки.

«Садись, поскачем в дальние края», — сказала она, по-верблюжьи выгнув спину.

Кузя сел. Неведомая сила подхватила их и, сладко закружив Кузе голову, пошла носить по белу свету. Но он вовсе не был белым, этот бел свет. Он был весь разноцветный и шевелился, как стеклышки в картонной трубке, которую ему сделал папа.

Проснувшись, Кузя, как ни старался, не мог вспомнить того, что видел во сне. Сон таял, как сахарная вата во рту, не оставляя сытости. Запомнилась ему только кошка. Да и о той он чуть было не забыл в утренней суматохе пробуждения.

Кузя соскочил на пол, схватил кошку, и подмяв ее под себя, снова зарылся в постель. Кошка протестующе замяукала. Роль Конька-Горбунка ей, видимо, не понравилась.

— Не мучь кошку! — крикнула мама. — И вставай завтракать.

Ковром-самолетом взвилось в маминых руках и опустилось на кровать кумачовое одеяло.

Пышными сугробиками, взбитыми теми же, мамиными, руками, легли на постель подушки.

Кузя умыт, одет и посажен за стол. Он завтракает. Одной рукой кормит себя, другой — кошку. Радио мурлычит какую-то скучную мелодию. Внезапно музыка обрывается, и репродуктор весело свистит шесть раз. Услышав свист, мама обычно бросает тревожный взгляд на часы и начинает быстро-быстро, вприхлебку, допивать чай. Сейчас она уйдет на работу, и Кузя останется один.

Под потолком гаснет солнышко. Уходя, мама чуть-чуть выкручивает лампочку. В коридоре звякает засов. Уходя, мама опоясывает им дверь и вешает замок. На щеке у Кузи холодным пятнышком горит мамин поцелуй. Все. Он один.

Один! Кузе одновременно радостно и тревожно. Радостно, потому что теперь некому на него кричать и запрещать то, что ему нравится. Тревожно, потому что на Кузю из всех углов смотрят страшные тени. У, какие рожи! Чтобы прогнать их, Кузя подставляет табурет и, вскарабкавшись на него, снова зажигает солнышко. Для этого чуда надо немного: чуть-чуть подкрутить лампочку.

Кошка, облизываясь, наблюдает за Кузей. Может быть, она полагает, что он полез за чем-нибудь вкусным для нее? В таком случае кошка ошибается. Кузя, спрыгнув на пол, сует ей под нос кукиш. Кошка, обнюхав, на всякий случай, комбинацию из трех пальцев и убедившись, что кукиш несъедобен, недовольно ворчит и забивается под кровать.

Ну и пусть! Кузе сейчас не до нее. У него другое на уме. Он подходит к сундуку, на котором иногда спит, поднимает крышку и, подставив плечо, достает скатерть. Потом стремительно отскакивает от сундука и с упоением слышит, как позади с грохотом захлопывается крышка. Летом вот так же грохало в небе перед тем, как брызнуть дождю. Что грохало? Он так и не мог узнать этого, сколько ни допытывался у мамы с папой.

— Кто там? — спрашивал Кузя, задирая курносый нос к небу.

Папа разводил руками и смеялся. Мама почему-то сердилась:

— Подрастешь — узнаешь.

Может быть, там, в небе, тоже сидит какой-нибудь громовержец, вроде него, Кузи, и захлопывает сундуки? Никто на свете этого не знает. Даже папа с мамой.

Кузя расстилает скатерть на полу и достает с полки три миски. Одну, самую большую, для папы. Другую, поменьше, для мамы. Еще меньше — для себя. И совсем маленькую, с ноготок, для кошки. В том же порядке кладет ложки: от суповой до чайной. Теперь все так, как в сказке про медведей и девочку, которая заблудилась в лесу. Только вместо девочки в сказке действует он, Кузя. Сейчас загремит замок. Откроется дверь, войдет папа и скажет:

«Где моя самая большая миска?»

Кузя устремляет задумчивый взгляд на дверь и ждет так минуту, другую, третью... Но никто не приходит, и Кузя, тяжело вздохнув, сворачивает скатерть вместе со всем, что на ней есть, и запихивает ее под кровать. Он как-то вдруг забыл, что его не раз наказывали за это.

Потом подходит к окну, залезает на подоконник, манит к себе кошку и, обняв ее, погружается в созерцание родной улицы. Напротив, распушив соломенные усы крыш, стоят домики. Они, как деды на завалинке, сосут трубки и пускают в небо бесконечные струйки дыма. Впрочем, соломенных крыш мало. Больше— железные, которые в ясный день сияют так ярко, как будто солнце вылизало их мокрым языком. Почти на каждой крыше стоит по большой букве «Т». Такие буквы есть в книжке, которую принесла мама. Только те, книжные, простые, а что на крыше — волшебные. По ним в большой ящик с квадратным оконцем спускаются крошечные люди, наверное гномы, и говорят разные речи. Кузя раз слышал, однако ничего не понял.