Елена Матвеева - Ведьмины круги (сборник) Страница 32

– Ты не преувеличиваешь? – спросил я озадаченно.

– Нет. – Она уже не вздыхала, а голос из плачущего стал злым. – Так что и одета я, и накормлена, и репетиторы мои, и удовольствия – на те же ворованные деньги. Ясно? Зря я тебе рассказала? Теперь будешь меня презирать?

– Ничего не зря. У каждого человека кто-то должен быть, кому можно все рассказать. Только… – Я замялся. – Ты говоришь – ворованные деньги. Ее могут поймать на этом деле?

– На каком таком деле? В ее садик водит детей и внуков вся городская администрация. И взятки дают или подарки, назови как хочешь. Спонсоры из кожи вон лезут. Бассейн построили, спортивный зал. Мать и с этого снимает пенки. Она ни к кому в карман не залезает, документы не подделывает, ей не страшна никакая проверка.

– Что значит – назови как хочешь? Ты вроде бы обвиняешь мать в воровстве, а получается, что закон она не нарушает.

– Она нарушает нравственный закон.

– Кать, может, не все так плохо? Сама знаешь, сейчас предпринимательство носит разные формы… И вообще. Я же твоих родителей не раз видел. Они тебя любят. Мать за тебя беспокоится.

– Для матери я всегда была козырем. Чтобы отца удержать. Сначала – я, а теперь – водка. Она нашла мне достойную замену.

– Это ты со своей точки зрения… А она любит и его и тебя.

– Мне отвратительна такая любовь!

Она сидела с каменным лицом, напряженная и настороженная. Утешать ее, спорить было бесполезно.

– Я утром решила, что все тебе скажу, и будь что будет. Уже сама я просто не справляюсь. Не знаю, как быть. Иногда я впадаю в страшное отчаяние. Говори же что-нибудь, не молчи!

– А что сказать?

– Что думаешь про все это?

Может, я что-то и думал, но не додумал. Я обнял ее за плечи. Так мы и сидели в горестном молчании, пока Катька не принялась собирать остатки пиршества и распихивать по рюкзакам.

Солнце запуталось в закатных облаках и мутно просвечивало через них. Волшебное видение готического собора погасло, стерлось. Теперь это был обычный мрачноватый лес с тонкими струнами белых березовых стволов. И уныло стало, одиноко, словно душа в кулачок сжалась. Шли мы по дороге рядом, и слов друг для друга не было. В ушах стоял стон комариной стаи, а отдельные особи у виска или шеи прямо-таки взвизгивали, готовясь вонзить свой тонкий хоботок-жало.

Шли долго, на шоссе выбрались в сумерках. Мама сказала, что Катькина мать звонила ей в последние часы чуть не каждые десять минут и даже плакать принималась. Только тут я понял, что надо было ответить Катьке. Надо было сказать ей, что, какие бы ее родители ни были, они любят ее больше, чем она их.

Разговор с Катькой не выходил у меня из головы, и вечером я спросил мать:

– Мой дедушка ведь пил? Как ты к этому относилась?

– Очень отрицательно. А что это ты вспомнил?

– Да вот, интересно.

– Видишь ли, пьяный он был очень нехороший, буйный. Мы все боялись попасться ему под руку. Бабушка ему прощала, а я – нет, и когда умер, не могла забыть, даже в снах видела его пьяным. Я сказала об этом Дианке, она на меня набросилась, говорит: ты с ума сошла, отец уж десять лет в могиле лежит, а ты, видишь ли, простить не можешь! Тогда на меня просветление нашло. Я подумала, может быть, впервые подумала: бедный папа… Он любил нас как умел. И жизнь свою прожил как умел. До войны в академию поступил, мечтал художником стать, а потом не смог доучиться, работал оформителем. Что ж мне его обвинять и судить? Он был моим отцом, и он умер. Вот и вся история.

Совсем поздно вечером я позвонил Катьке.

– Кать, – говорю, – ты хотела, чтоб я сказал что-нибудь. Сказать?

– Да, – отвечает.

– У всех свои проблемы, не только у тебя. И не думай, что у тебя самые серьезные. На самом деле у твоих родителей проблемы тоже о-го-го. И на самом деле я думаю, что ты своих родителей не ненавидишь. Ты их любишь, только это все скрыто под обидой, под шелухой. И ты их не исправишь. Прости их.

– Интересные вещи ты говоришь. Я обдумаю, – сказала она, но серьезно или скептически – не понял.

Глава 26

ЛЮСИНА УЧИТЕЛЬНИЦА

В последние дни августа начались дожди, и я уже слышал от людей, что пошли грибы. В гривах берез появились желтые пряди, запахло осенью. Мы с Катей отыскали уютное и безлюдное кафе и сиживали там чуть не ежедневно. Оно было в магазинчике на тихой улочке. Из лепных розеток спускались массивные люстры со множеством серых стеклянных подвесок, имитирующих хрусталь. Возле кассы – две кадушки с гигантскими фикусами. В первом зале стоял густой запах кофе и рокот кофемолки. В стеклянном конусе, покачиваясь, оседало коричневое зерно. Мы брали по чашечке кофе и устраивались возле окна. Снаружи их занавешивала листва вяза, так что неба не было видно, а весь зал заливал приглушенный зеленоватый свет, поэтому мы называли наше укромное кафе «Аквариумом».

Катины домашние дела мы не обсуждали. Слушали музыку, которую включала дебелая красавица в белых крахмальных, с кружевами передничке и венце. Она мягко двигалась за стеклянной витриной с пирожными, средь банок с кофе и всяких сладостей в ярких обертках и коробочках. За спиной у нее висели два цветных глянцевых плаката с портретами Кикабидзе и Челентано. Первый стоял на голубом фоне, скрестив руки и заложив пальцы под мышки, в старомодном пиджаке с прямыми плечами и в шляпе с полями, с седоватой аккуратной бородкой. Вид у него был значительный, хотя в этой значительности угадывалось что-то напускное. Загорелый Челентано в кепке и пиджаке, в вырезе которого виднелась голая грудь, производил впечатление смышленого малого. У него была белозубая улыбка, мечтательно-настойчивые глаза и энергичное обаяние. На другой стенке – картинки от старых календарей: старинный замок и какая-то эстрадная группа, которую мы не опознали.

Еще мы изучали объявления и инструкции на доске «Справки» рядом с нашим столиком: «Ветераны Отечественной войны обслуживаются вне очереди», «Контроль над магазином осуществляет Цементный завод», «Санитарные правила», «Адреса вышестоящих организаций». На отдельной табличке под стеклом помещалась загадочная надпись: «Ответственный за прием стеклянной посуды – Б. Пастернак». Мы недоумевали, что бы это значило? Тем более что в магазине был один гастрономический отдел и спиртные напитки не продавались, а банки в нашем городе уже много лет не принимают.

Что-то очень славное и старомодное, как пиджак Кикабидзе и звучавшая здесь музыка, было в нашем «Аквариуме». Поначалу мы удивлялись, почему он так безлюден, а потом поняли: в обеденный перерыв и после смены магазин наполняется рабочими цементного завода, так что здесь не протолкнуться. Мы приходили в неурочное время.

Впереди у нас был целый свободный месяц, и, признаться, я подумывал о том, чтобы смотаться в Питер. Было неловко звонить майору Лопареву, чтобы спросить, как дела. А зайти – с меня бы стало. Надеяться, что майор сам позвонит мне, не приходилось. А еще я беспокоился, что милиция не обратит должного внимания на Рахматуллина, не найдет против него улик. А может, он и вообще ни при чем? И тут у меня появилась безумная мысль: не знает ли Люсина учительница, кто такой Руслан Рахматуллин? Я позвонил ей и спросил.

– Это мой ученик? – поинтересовалась она.

– Не знаю. А может быть вашему ученику лет сорок или немного за сорок?

– Нет, моим первеньким по тридцать четыре. А из какой оперы этот Рахматуллин?

– Он был как-то связан с Люсей.

Нет, не знала она такого. Ну и ладно, я бы и думать про Ирину Ильиничну забыл, но на другой день она позвонила мне сама и спросила, почему я интересовался Рахматуллиным и как он был связан с Люсей. Без всяких вступлений спросила, прямо, и я понял, что надо сказать. Объяснил, что видел его перед Люсиным исчезновением, а теперь встретил в Петербурге. И про Папу Карло рассказал, и про милицию.

– Знаешь, – сказала Ирина Ильинична, – с этой Театральной академией у меня до сих пор заноза в сердце сидит. Я, конечно, впрямую не виновата, что она не поступила. Только ведь это я выбрала ей стихотворение для прослушивания. Не читал Апухтина? У него есть монолог сумасшедшего: «Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страх и можете держать себя свободно, – я разрешаю вам. Вы знаете, на днях я королем был избран всенародно…» А суть в том, что в больницу навестить сумасшедшего приходят жена и брат. И в минуты просветления он узнаёт их и понимает свою беду и даже помнит, как началась его болезнь. А потом снова затмение. Люся очень хорошо читала это стихотворение. Наша учительница математики даже заплакала, когда ее слушала. Мы все были уверены, что Люся поступит. Я и сейчас думаю, что она поступила бы, если бы не дикое стечение обстоятельств. Одна девочка тоже читала это стихотворение. И еще одна с ним же была перед ней в списке. Люся запаниковала, а когда настала ее очередь и она оказалась перед комиссией, в последнюю секунду приняла решение читать другое. И ты знаешь, что она стала читать?