Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом Страница 36

В нашем распоряжении оказалось семь револьверов разных систем, три маузера и двустволка дяди Максима. Некоторые были вооружены и холодным оружием — самодельными пиками и шашками, отобранными у городовых.

— Не густо, — заметил дядя Максим и, окинув взглядом молодые, задорные лица дружинников, вздохнул: — Совсем дети…

Впрочем, среди них двое выделялись и возрастом и своей солидностью. Один был пекарь, а другой кузнец. Трое молодых оказались наборщиками из типографии Кушнарева, знакомые Сережки. Двое безработных ткачей, два металлиста. Словом, состав дружины был очень пестрый.

— Вот что, товарищи, — обратился к ним Петр. — Вооружение у нас не очень грозное, но достаточное, чтобы задержать драгун в таком узком месте, как наш переулок, и не пропустить их дальше, по Тверской. Слышите? Они уже приближаются. Как вы скажете?

Дружинники хором поддержали Петра:

— Давай скорее на места, чего там разговаривать!

— Мы из разных дружин, товарищи, — напомнил Петр, — надо выбрать временного начальника.

— Чего там выбирать, — крикнул пекарь, — ты нас созвал, ты и командуй! Голосуй. Кто «за»?

Все подняли руки.

— В таком случае слушай мою команду, товарищи! — уже тоном начальника заговорил Петр. — Маузеристы пойдут со мной к головной баррикаде. Дружинники с револьверами засядут за второй баррикадой. Если головную захватят солдаты и двинутся дальше, мы отойдем к вам и встретим их огнем из-за прикрытий.

— А если пушку подвезут? — перебил пекарь.

Петр блеснул на него глазами:

— Там посмотрим… Во всяком случае, без команды не стрелять и стоять на месте до последней пули. Понятно? — Он повернулся к дяде Максиму: — Ты, отец, оставайся здесь и возьми команду до моего подхода. Он, ребята, бывший солдат, и вы слушайте его как начальника.

Петр окинул взглядом притихших ребят.

— А где же Мишка, батя?

— Я прогнал его домой, нечего ему тут вертеться, — хмуро отозвался дядя Максим. — А Сережка со мной будет?

— С тобой, батя. У него ведь только «бульдог». Павлуха тоже останется здесь.

Петр повернулся к дружинникам и, указав на меня, сказал:

— Это наш агитатор, товарищи, от комитета. Он останется с вами, а вы того… поглядывайте…

— Понятно, понятно, начальник! — зашумели дружинники.

— Давай на места!

Помахав нам шапкой, Петр решительно направился к головной баррикаде, за ним — три дружинника с маузерами.

По распоряжению дяди Максима мы немедленно очистили от любопытных ближайший отрезок переулка, предупредив жителей об опасности. Детей, конечно, разогнали.

Дядя Максим еще раз осмотрел «нашу» баррикаду и каждому указал место, откуда он должен стрелять, когда будет команда. Сережка, разумеется, расположился рядом со мною на левом фланге баррикады, тут же, за железной вывеской. Это место, как нам казалось, было хорошо укрыто от пуль противника мешками с мусором и булыжниками.

Устроив нечто вроде бойниц, мы успокоились… Впрочем, нет, это не то слово — «успокоились». По крайней мере о себе я не мог этого сказать. Стараясь сохранить внешнее спокойствие, я волновался и трепетал от внутреннего напряжения. Был ли это страх в ожидании смертельной опасности или просто кипение горячей крови — трудно сказать. А Петру я просто завидовал. Откуда у него такая выдержка, спокойствие, мужество? Он старше меня всего на два-три года, а держится как взрослый мужчина, как настоящий командир, видавший виды.

После короткой паузы неожиданно совсем близко от нас ударил залп из винтовок — будто кто-то рванул и с треском разодрал огромную парусину. В ответ захлопали одиночные выстрелы. Потом по крышам домов как будто пронесся железный град: тра-та-та-та-тах!

— Готовься, ребята! — громко крикнул дядя Максим, укладываясь со своей двустволкой в центре баррикады.

— Есть! — весело отозвался Сережка, просовывая в «бойницу» руку с «бульдогом».

Я тоже приготовился. Но, кажется, рано. Головная баррикада, еще молчала. Значит, пальба шла вниз по Тверской. Вот опять короткий перерыв, потом гул человеческих голосов, бой барабана.

— Что они, пьяные, что ли? — крикнул мне в ухо Сережка.

— Трезвые солдаты не пойдут…

И вдруг трескучей скороговоркой захлопали паши маузеры.

Петр открыл бой. В ответ мы услышали неистовый вой и такой грохот залпов, что мы уже не могли слышать друг друга. Пули со свистом проносились над нашими головами, срывая щепки с гребня баррикады, сбивали штукатурку со стен домов, били стекла, хлестали вдоль переулка, разгоняя с улиц последних обывателей.

Признаться, меня мороз подирал по коже, и я все крепче сжимал ручку своего жалкого револьвера, готовый выстрелить в невидимого врага. Сережка побледнел, но продолжал улыбаться, как бы желая ободрить самого себя. Нет, стрелять команды еще не было. Дядя Максим, на которого мы часто поглядывали, лежал спокойно. Все дружинники также словно прилипли к своим местам.

А маузеры продолжали работать.

Сережка вдруг схватил лежавшую у его ног палку и неистово забарабанил ею по железной вывеске. Раздался такой треск и грохот, словно на помощь маузеристам пришла целая рота стрелков. Залпы из винтовок вскоре оборвались. Замолкли и маузеры.

Сережа ликовал:

— Чуешь, оратор? Это моей артиллерии испугались! — Он перестал барабанить, отложив палку в сторону.

Что случилось, однако? Неужто солдаты и в самом деле испугались Сережкиной трескотни?

Дядя Максим оторвался от «бойницы» и обратился к нам:

— Ну, господи благослови, ребята! Сейчас дело будет…

С вражеской стороны доносился только гул голосов, отдельные выкрики — не то ругательства, не то команды. Впрочем, ждать пришлось недолго. Вместе с залпами из винтовок вдруг свирепо зарычал пулемет то короткими, то длинными очередями. Это был настоящий ливень свинца.

Сережка даже не пробовал пустить в ход свою железную артиллерию: «Все равно никто не услышит».

Наши маузеристы сделали перебежку и благополучно присоединились к нам, оставив головную баррикаду.

Дядя Максим похвалил их:

— Маневр правильный. Сейчас начнется атака, и вчетвером вам бы не сдюжить.

Петр немедленно скомандовал:

— Маузеристы остаются здесь, со мной. Все остальные с дядей Максимом сию же минуту займете первую баррикаду за углом Ямской улицы. Без моего сигнала не стрелять.

Дядя Максим дал знак, и мы ползком перебрались за указанную баррикаду. Здесь я оказался между дядей Максимом и Сережкой.

Маневра Петра я не понял и обратился к дяде Максиму за разъяснениями.

— Мой Петруха настоящий полководец! — с гордостью ответил Максим. — Ты глянь, что получается. Если солдаты атакуют головную баррикаду, она окажется пустой. Никакой стрельбы с нашей стороны не будет. Они обрадуются и ринутся дальше, на ту баррикаду, где засел Петруха. А когда солдаты сравняются с Первой Ямской, мы окажемся у них на левом фланге. Тогда Петруха даст сигнал и… соображаешь?

Я понял — Петр приготовил засаду, лишь бы только драгуны пошли в атаку.

Вскоре рокот пулемета и ружейные залпы прекратились. Баррикады тоже молчали.

На минуту водворилась тишина. Доносилась только перестрелка со стороны Кудринской площади.

Вдруг совсем близко заиграл горнист, затрещал барабан, и пьяное «ура» раздалось в воздухе.

— Готовься, хлопцы! — крикнул дядя Максим, беря на изготовку свою двустволку. — До свистка не стрелять!

Все залегли за прикрытиями.

Я смотрел в узкую щель между толстыми бревнами, но видел только один край «нашей» баррикады, за которой притаились маузеристы, два-три дома прямо перед нами, кусок булыжной мостовой — и ни души! Как будто все здесь вымерло. Что творилось за углом, на площади, у головной баррикады, я не мог видеть, но зато слышал каждый звук и все ясно представлял себе… Вот с ревом «ура», стреляя на бегу, драгуны «берут» уже пустующую баррикаду. Ответной стрельбы нет. Торжествующий рев усиливается. С винтовками наперевес солдаты бегут дальше, в Оружейный переулок, к «нашей» баррикаде.

Каждая секунда казалась вечностью. От напряжения и ожидания мои пальцы окостенели на ручке револьвера. Сердце отчаянно колотилось. Первый бой!.. Сережка тоже замер на месте. На губах застыла улыбка. Лицо побелело.

Вот я уже вижу пьяные рожи драгун. Впереди всех, дико выпучив глаза, с раскрытым, ревущим ртом, бежит солдат с нашивкой на погонах. Кажется, унтер. За ним беспорядочной толпой бегут другие. Блестят штыки. Вот они поравнялись с углом Первой Ямской. Свирепой лавой несутся мимо, к баррикаде Петра. А сигнала еще нет. Сирена молчит. Не забыл ли Петр?.. Лавина солдат все ближе, рев громче… Еще десяток шагов — и они полезут на баррикаду… «Скорей же, скорей, Петя!..»