Галина Карпенко - Тимошкина марсельеза Страница 4

Тимошка повторял с пятого на десятое. Не трогало Тимошку «разбитое сердце».

Но была песня, которую не надо было учить. Она запоминалась сама. Про чайку, которую убил охотник. Он убил её, когда ещё солнце не вставало. Тимошка пел и видел, как над озером поднимается туман, от ветра клонится тростник у берега, а раненая белая птица ещё трепещет на холодной воде.

Вот вспыхнуло утро,Румянятся воды… —

пел Тимошка, жалея белую чайку.

— Дитя есть дитя, — говорил шарманщик. — Наверное, богу было угодно дать мне ещё одно тяжёлое испытание. Только мне иногда становится не по себе, когда я думаю, что мне не двадцать лет, что уже поздно растить человека.

Красивые люди

— Наши хозяева — красивые люди, — говорил старый шарманщик.

— Какие же красивые? — удивлялся Тимошка.

Хозяин Василий Васильевич — рябой, а хозяйка Пелагея Егоровна, может, и была красивая, но теперь лицо у неё всё в морщинах, руки от стирки красные. Хозяйский сын Гришка хоть и молодой, а красивым его тоже не назовёшь. Гришка в мать — курносый, а вот Фроська… Фроська весёлая.

Гришка частенько забегает в сарай.

— Я к вам, Семён Абрамович…

Дед встречает Гришку приветливо:

— Пожалуйте, молодой человек. Извините, что у нас ещё не прибрано.

Гриша приходит с балалайкой.

— Вы вчера с Тимофеем романс учили, — говорит он, — мотив мне очень понравился.

Гриша пристраивается на чурбачок и ударяет по струнам.

Я письмо про любовьЗапечатал в конверт… —

напевает он вполголоса, а дед, отсчитывая такт, хлопает себя по колену.

— Хорошо! Хорошо!

Ты жестоко молчишьИ не пишешь ответ… —

продолжает Гриша.

— А вот здесь вы ошибаетесь, молодой человек, — говорит дед и зовёт: — Тимофей!

Тимошка поёт романс «Каприз судьбы» с начала до конца, а тот куплет, в котором ошибается Гриша, повторяет несколько раз.

— Вы слышите? — говорит дед. — Здесь нужно брать на полтона ниже, только на полтона — и не больше.

— Ты молодец, — хвалит Гриша Тимошку, — а мне, видать, медведь на ухо наступил…

— Из него вышел бы толк, если бы случилось чудо и он попал в консерваторию, — говорит дед про Тимошку.

— Теперь искусство трудящимся! — Гриша подмигивает Тимошке. — Попадёт и в консерваторию…

— Не надо шутить, молодой человек, — останавливает его дед.

Но Гриша не унимается:

— Вы что, Семён Абрамович, в революцию не верите?

— Революция! Ещё неизвестно, чем кончится эта революция!

Но вот в дверь сарая бочком протискивается самая младшая в семье Тарасовых — востроглазая Фроська. Она Тимошке ровесница.

— А у нас шарманщики живут! — хвасталась Фроська перед соседскими ребятами. — С попугаем!

За лето Фроська выучила все Тимошкины песни и с завистью поглядывала на Тимошкин бубен, когда шарманщики по утрам уходили из дому.

— Дать тебе волю, плясать с ними пойдёшь, — сердилась мать.

А Фроська слушала и только вздыхала.

Вечером, когда шарманщики возвращались из города, она бежала к калитке, поднимала щеколду:

— Здравствуйте!

— Благодарствую, барышня, — говорил ей дед, приподнимая шляпу и раскланиваясь.

В редкие счастливые дни он протягивал ей карамельку.

Фроська от карамельки не отказывалась. А теперь — какие же теперь карамельки?

— Я думала — никого, а вы все здесь? — удивляется Фроська, прищурив глаза.

— Тебя только не хватало! Здрасте, мамзель. Кто вас звал? — говорит Гриша.

Фроська надувает губы.

— Маманя велела тебе за водой идти. Самовар надо ставить, а ты прохлаждаешься.

Приказ Пелагеи Егоровны в доме Тарасовых — закон. Взяв вёдра, Гриша идёт за водой. А Фроська занимает его место.

— Про какую это вы любовь пели? — спрашивает она, переплетая свою косичку.

— Мы пели романс, — говорит дед.

И, взглянув в приоткрытую дверь на серое небо, из которого сыплет дождь, предлагает:

— Может быть, барышня желает сыграть в карты?

Фроська, не кокетничая, соглашается. Начинается игра. Тимошка нарочно проигрывает и лезет под стол, чтобы Фроська радовалась.

Вот Фроська красивая! Тимошка глядит на неё из-под стола.

— Ты там не уснул? — спрашивает его дед. — Мы уже сдали карты.

Но игра прерывается.

— Папаня! — вскрикивает Фрося и, смешав колоду, мчится к калитке.

Фроська у Василия Васильевича — любимица. Он в ней души не чает.

Даже Пелагея Егоровна ему за это выговаривает:

— Избалуешь ты её, отец, на свою голову.

— Ну, какое же это баловство? — оправдывается Тарасов. — Раньше с получки купишь пряников, а теперь вот… — Он достаёт из кармана кулёчек.

— Леденчики! — ахает Фроська.

— На толкучке на зажигалку выменял, — признаётся Тарасов.

Леденчики пахнут нафталином.

Пелагея Егоровна и сама бы всей душой хотела порадовать дочку, да чем порадуешь?

С утра до ночи Пелагея Егоровна на ногах. И всё по очередям. Бывает, что простоит целый день и придёт ни с чем.

— Я, Вася, нынче хлеба не выстояла, — говорит она, подавая на стол пустой кулеш.

А Василий Васильевич ещё шутит:

— Ничего, мать, похлебаем вприглядку, зато потом с ситным будем.

— Когда? — Пелагея Егоровна не укоряет, а спрашивает: — Когда с ситным?

Отложив ложку, Василий Васильевич молчит.

— Вот Евстигнеевы, — говорит Пелагея Егоровна, — всей семьёй в деревню уехали. Детей своих пожалели.

Она подливает Фросе и Гришке кулешу погуще.

— Сам Евстигнеев там на мельнице устроился. А мы?

— Я, Поля, с завода не уйду. Тёплого места искать не буду, — отвечает Василий Васильевич. — Ты меня знаешь.

Пелагея Егоровна глядит на мужа.

— Постарел, похудел. Не серчай на меня, Вася, — говорит она. — Это я так про Евстигнеевых.

Пелагея Егоровна на людях за Василия Васильевича горой. Это дома, с голодухи да от усталости, сорвалось про Евстигнеевых.

— Ты у меня умница, — говорит жене Василий Васильевич. — Какой из меня мельник?

Уже поздно, все спят. Загородив лампу, Пелагея Егоровна чинит Василию Васильевичу рубаху. Вылиняла рубаха, а была когда-то лазоревая в полоску. «Вася её по праздникам надевал, — вспоминает Пелагея Егоровна. — Что ж, что теперь седые, — вздыхает она, — любви моей не убавилось. Как был он для меня лучше да красивее всех, так и остался».

Башмаки с подмётками

Тимошка Василия Васильевича побаивался.

— Как, артист, живём? — спрашивал его Василий Васильевич.

— Хорошо, — отвечал голодный Тимошка.

«Жаловаться неприлично», — учил его дед.

— Чего хорошего… Пелагея Егоровна нынче щи с воблой варила. Иди поешь.

Отводя глаза, Тимошка отказывался:

— Мы поели, спасибо.

Как-то вечером Василий Васильевич сидел на крыльце — чинил Фроськины башмаки. Фрося подавала отцу то дратву, то шило. Тимошка смотрел, как, ловко продёргивая дратву, хозяин ставит заплатки.

— Держи, дочка, — сказал Василий Васильевич, окончив работу.

Фроська обулась и козырем прошлась по двору.

Цок! Цок! — постукивали подбитые подковками каблучки.

— Теперь, артист, давай твою обутку, — сказал хозяин.

Тимошка не понял:

— Чего давай?

— Давай, давай! — повторил Василий Васильевич. — Заодно починю.

Когда растерянный Тимошка протянул ему свои полусапожки, Василий Васильевич оглядел их и присвистнул.

— Как же ты, артист, топаешь? Поля! — позвал он жену.

На крыльцо вышла Пелагея Егоровна.

— Там Гришкины сапоги в чулане — вынеси, — попросил её Василий Васильевич.

Пелагея Егоровна вернулась с сапогами. Гришкины сапоги были ещё крепкие, с широкими голенищами.

— Ну-ка, примерь, — сказал Василий Васильевич.

— Не надо. — Тимошка оглянулся на сарай, где, намаявшись за день, отдыхал дед.

— Мы с Семёном Абрамовичем сочтёмся, — сказал Василий Васильевич. — А ты обувайся!

И Тимофей, замирая от счастья, сунул ноги в сухие тёплые сапоги…

— Велики небось? — спросила Пелагея Егоровна.

— Ничего не велики, — заступилась за Тимошку Фрося.

А Тимошка, присев на приступку, стащил с ног сапоги.

— Не надо мне, — сказал он. — В своих прохожу.

— Скажи, какой фон барон! — рассердился Василий Васильевич.

Тимошка посмотрел на подарок с сожалением.

— В них плясать тяжело. Ничего не заработаешь, — сказал он со вздохом. — А я — не фон!..

Василий Васильевич задумался:

— Вот что, артист: ты походи в них дня два, а я твои постараюсь залатать. — И Василий Васильевич унёс Тимошкины полусапожки в дом.