Галина Ширяева - Утренний иней Страница 40

— Уходи! Пожалуйста! — попросила она его еще раз, почти со слезами.

Тогда он сказал:

— Знаешь, я, пожалуй, немного здесь погуляю. Здесь интересно, никогда здесь не был. А потом я к тебе вернусь. Только ты без меня на другое место не переходи, а то потеряемся. Ладно?

Фаля с бесконечной жалостью посмотрела на его худую шею, высовывающуюся из просторного ворота старого ватника…

— Постой!

Торопясь, рывками, она размотала шарф и укутала им шею Валентина так плотно и тепло, что он теперь и голову-то мог повернуть с трудом. Она думала, что он тут же рассердится и вернет ей шарф, но он не стал противиться, послушно подставил шею под шарф и только чуть улыбнулся посиневшими от холода губами. Наверно, он и в самом деле страшно озяб и был благодарен ей за этот такой теплый и толстый шарф.

Он отошел от нее и вскоре скрылся из виду. А Фаля без него сразу почувствовала себя совсем одинокой.

По соседству находился ряд, где приезжие колхозницы продавали масло. Здесь же обычно продавали и мед. Но теперь почему-то не было ни одного продавца с медом. Это Фалю встревожило. Там, с краю, далеко за ларьками, у самого забора, тоже иногда продавали мед, но Фале этот ряд не был виден. Она забеспокоилась — вдруг сегодня на рынке меду нет вовсе. На дворе первый день такой ранней зимы, холодно. А мед везут издалека.

Она стояла, наверно, уже не меньше получаса, и никто еще не заинтересовался ее ковром. Редкие покупатели подходили, смотрели и шли дальше. Они искали на толкучке обувь, какую-нибудь одежду, самое необходимое. А ковры никому не были нужны. Ноги у Фали озябли, и ветер продувал ее пальтишко насквозь. Она решила для себя, что, пожалуй, не будет торговаться, уступит и купит поменьше масла, потому что главное все-таки — мед.

Рядом с Фалей стояла маленькая худенькая девушка лет семнадцати в заношенной шубейке и большом рваном платке. Из-под платка выглядывало бледное, но очень красивое лицо с большими, необыкновенно синими, совершенно синими глазами, и выбивалась на лоб, затеняя его каштановой тенью, и на тоненькие брови волнистая прядка волос тоже необыкновенно красивого цвета. В другое время Фаля сравнила бы цвет этих волос с цветом шоколада, но теперь это было слишком далекое воспоминание, и она подумала, что волосы у девушки напоминают своим цветом ореховый колоб.

Наверно, девушка стояла давно, потому что сильно озябла, а жалкие ее сокровища никто не покупал. Девушка продавала глиняную кошку-копилку с отбитыми ушами, фаянсовую сахарницу без крышки и давно слинявшую куклу-матрешку. Фаля сразу поняла, что девушке совсем плохо и что принесла она сюда, наверно, самое последнее.

— Не покупают? — участливо спросила Фаля. — Я вот тоже стою.

— У тебя-то должны купить! — ободрила ее девушка. — Вон какие цветы. Как живые… И на черном. Это так красиво — на черном… Будто ночью в лесу живые цветы светятся. Если бы у меня хоть какие деньги были, я бы сразу купила. Вы тоже эвакуированные, да?

Нет, — ответила Фаля, — мы местные.

— Местным все-таки легче, — вздохнула девушка. — А мы вот к тетке в деревню эвакуировались. А как вот теперь дотянуть до лета, не знаем.

— А мне мед нужен, — неосторожно сказала Фаля.

— А! — уже чуть холоднее взглянула на нее девушка. — Мед! А мне — хлеб!

Она произнесла это с обидой, и Фаля смутилась:

— Вы меня не поняли! Мне тоже нужен хлеб. Но у меня мама тяжело больная, и сказали, что мед поможет…

— Ну да, — думая о чем-то своем, грустно сказала девушка. — Вам-то, городским, карточки выдают. У вас хлеб каждый день есть…

«Ей еще труднее», — подумала Фаля. Кошка с отбитыми ушами и эта жалкая слинявшая матрешка — кто ж это купит! А этой девушке, пришедшей сюда из деревни, может быть, пешком по такому-то холоду, не мед, ей хлеб нужен! Она представила себе, что у этой девушки тоже тяжело больна мать и врач сказал: «Нужен хлеб!»

— Сколько за половик-то, дочка?

Фаля встрепенулась. Женщина в пуховом платке и в новых валенках с большой плетеной корзиной в руках рассматривала ковер.

— Это не половик! — воскликнула Фаля с обидой. — Это — ковер! Его нельзя на пол!

— Ковер? — недоверчиво переспросила женщина. — Да вон они, ковры-то, позади тебя продаются. Настоящие, ручной работы.

— Этот тоже — ручной! — возразила Фаля. — И он вовсе не половик… Он у нас на стенке висел.

— Ну, это вы на стенку что угодно могли повесить, дело ваше! Да только половик и есть половик. Сколько просишь?

— Его нельзя на пол! — поддержала Фалю девушка с кошкой. — Это же очень редкая работа!

— Ну и что ж из того?

— Это ковер! — упрямо повторила Фаля. — Это ковер, а не половик, по нему нельзя ногами…

— Ну, а ковер мне не нужен, — сказала женщина с корзиной и отошла.

— Так ты его никогда не продашь, — негромко сказала девушка. — Ты не сердись на них… Не все же знают, что это ковер, что он дорогой.

Девушка поняла ее. Поняла и пожалела. Но Фаля, разволновавшись, все равно долго не могла успокоиться. Так долго, что когда наконец-то опомнилась, увидела, что ряд, где продавали масло и мед, опустел совсем. А вдруг и в том ряду, за ларьками, уже никого нет? И Валентин, как назло, ушел куда-то и не появляется.

— Кажется, мед кончился! — обеспокоенно сказала она девушке. — Как же я вернусь без него? Вы не посмотрите за моим ковром? Я туда, за ларьки, где мед продают, сбегаю. А здесь, видите, уже кончился.

— Не кончился! — вдруг сердито сказала девушка. — Вон он, мед-то!

И Фаля увидела, что в опустевшем только что ряду появился новый продавец. У нее отлегло от сердца. Теперь она готова была уступить свой ковер первому же покупателю за полцены, лишь бы успеть до того, как этот человек продаст свой товар. А торговля у него шла бойко — наверно, там, за ларьками, меда ни у кого уже не было.

— Ты не покупай у него! — вдруг все тем же сердитым, даже злым голосом сказала ей девушка. — Не покупай! Он в нашей деревне в прошлое воскресенье у колхозников мед скупал, у кого пчелы есть. Скупит по пятьсот, а потом продает по тысяче… Не покупай у него! Не покупай! Я его давно знаю!

В словах этой синеглазой девушки была такая горячность, словно этот человек с медом был ее личный враг. Но Фаля уже так озябла, у нее уже так онемели ноги в ботинках, что ей все равно было, у кого покупать мед. Лишь бы поскорее кончилась эта базарная волокита, лишь бы поскорее продать ковер. Она следила за человеком с бидоном, прикидывая, сколько у него еще могло остаться меда, следила за его проворными, быстрыми руками в теплых кожаных рукавицах, которые он снимал, прежде чем отвесить мед и пересчитать деньги. А денег у него было много! Она следила только за его руками, отсчитывающими деньги и отвешивающими мед, не глядя на его лицо. А когда взглянула в лицо, вспомнила!

Это был человек из той, из прошлой зимы, из того проклятого дня, когда мать простудилась и заболела так тяжело, навсегда…

В тот очень холодный и очень ветреный день они с матерью привезли на толкучку старинные стенные часы, доставшиеся матери еще от ее деда. Они привезли эти часы вот так же, на санках, везли долго и трудно, и покупателей тоже, как и сегодня, почти не было. Оки с матерью простояли больше двух часов на холодном ветру… И тогда подошел этот высокий молодой парень с рыжими бровями, в добротном черном полушубке и пушистой рыжей шапке.

— Ну? — спросил он деловито. — Настоялись? За сколько теперь отдадите?

По тому, как он это спросил — словно старых знакомых, подчеркнув слово «теперь», — они догадались, что он присматривался к ним давно и ждал, когда они устанут стоять и промерзнут.

Мать упрямо назвала прежнюю цену. Этих денег им хватило бы кое-как прожить целых три дня. Они уже рассчитали, на сколько купят отрубей, на сколько муки. И еще немного молока для Витальки и Галки.

— Они исправные, — сказала мать. — Просто они лежа не могут идти.

— Ну? — с веселым любопытством воскликнул он. — Ленивые какие, а! Ну, тогда померзните еще чуток!

Он ушел, а они простояли еще около часа, и тогда мать, уже жалея, что запросила так много и отпугнула этого единственного покупателя, пошла его разыскивать. Она искала его по всему рынку очень долго, но все-таки нашла, и он выложил ей на ладонь две сторублевки, невероятно жалкую цену. На эти деньги можно было купить лишь два килограмма жмыха. А он такой тяжелый…

— Только уж с условием! — сказал он им. — Бы мне их к дому подкиньте. Я больной. Я даже от войны освобожденный.

И они потащили тяжелые санки с тяжелыми часами страшно далеко, на другой конец города, в Заводской поселок. Мать тянула санки и плакала. И часы плакали, вздрагивая на снежных кочках струнами боя…

И вот теперь Фаля увидела рыжего снова! Как он это сказал — не от фронта, а от войны освобожденный. Даже маленькие дети, даже совсем крошечные Виталька и Галка не были освобожденными от войны.