Галина Ширяева - Утренний иней Страница 43

И Томка тоже тосковала. Она никак не ожидала, что все так получится. Ей не хотелось расставаться с Фалей.

— Я к тебе приезжать буду, Фалечка! На новогодние каникулы обязательно приеду! Хоть пешком пойду, а приеду! Обязательно, Фалечка!

Почему-то все после смерти матери стали называть Фалю вот так ласково, как называла ее мать, — Фалечка.

— Спасибо! — отозвалась Фаля. — Ты лучше к маленьким сходи. И Валентина попроси, чтобы тоже…

Томка совсем по-детски обиделась:

— Сама проси!

Они с Валентином по-прежнему ненавидели друг друга, и Фаля слишком поздно спохватилась, что ничего не сделала для того, чтобы их помирить. И вот теперь ее прощание с ними обоими еще больше усугубило их неприязнь друг к другу. Когда Томка узнала, что Валентин и дед Васильев собираются проводить Фалю до самого Каменска, она решительно заявила:

— Тогда я тебя и до ворот провожать не пойду!

Объяснять и доказывать Томке, что Валентин хороший и добрый, рассказывать ей, как Валентина все во дворе у них любили, у Фали уже не было ни времени, ни душевных сил. Но ей все-таки хотелось, чтобы проводил ее именно Валентин, и в ответ на Томкины сердитые слова она промолчала. А Томка, терпеливо переждав это молчание, сказала со злорадной издевкой и со слезами в голосе:

— Вот так и знала, что ты в него втюрилась!

— Томка!

— Ладно! Топайте хоть до Каменска, хоть еще дальше! На здоровье! Мне все равно!

С рук Валентина уже сняли бинты, и в нем сразу что-то изменилось — не потому, что теперь он ходил, все время держа руки в карманах. Что-то изменилось во всем его облике — какое-то нетерпеливое ожидание жило в нем, в его глазах, в его лице. Фале даже показалось, что он торопит этот день, и в горькой обиде сказала ему даже, что не будет ждать понедельника (именно в этот день дед Васильев и Валентин должны были проводить ее в Каменск), а поедет завтра же.

— Но завтра дед не сможет с нами поехать! — сказал Валентин. — Завтра он в утренней смене.

— Ну что ж, поеду одна, — сказала Фаля. — Не так уж и далеко.

— Не далеко, но трудно! Придется ловить попутную машину, а это не так-то просто!

— Ничего, кто-нибудь подберет.

— Хорошо. В конце концов, мы можем pi без деда добраться, — не стал возражать Валентин, и Фаля снова почувствовала — он торопится отправить ее в Каменск.

«А я могу и без тебя обойтись», — хотела сказать она ему, но удержалась, не сказала.

Последнюю ночь она провела у Томки, провела без сна, страдая от горького чувства новой утраты. Теперь у нее не было и родного дома. В их квартиру уже собирались вселиться такие же эвакуированные, как Томка.

Фале всю ночь снова вспоминался тот солнечный первомайский день и отец в светлом костюме и легкой летней шляпе, с веселой усмешкой поторапливающий мать: «Уже все перекрыто…» Все перекрыто!

А Томка здесь, в этой спокойной квартире, где давно никто не умирал и где совсем рядом спали ее мать и братишка, все равно спала тревожно и беспокойно — вздыхала, ворочалась, вздрагивала во сне, толкала Фалю в бок то локтем, то коленкой, не давая спать. Уснула Фаля лишь под утро и проснулась поздно. Хоть за окном были еще утренние сумерки, но утро уже давно пришло, и Томкина мать уже давно ушла на работу. — А? Что? — испуганно вскинулась Томка, когда Фаля пошевелилась под одеялом. — А! Я сейчас коптилку зажгу.

— Не надо, — попросила Фаля. — Все равно день идет.

— Ладно, — согласилась Томка. — Ты не вылезай пока. Я сейчас с этой подлюгой справлюсь.

Наверно, она и засыпала и просыпалась с одной и той же мыслью — разгорится или не разгорится эта проклятая-распроклятая печка. А Фале и со своим прожорливым Железным Дровосеком было жалко расставаться… Ей жалко было расставаться с каждой щелочкой в половице, с каждой трещинкой в потолке этого родного, до конца жизни родного, единственного дома.

— Мне надо собираться, — тихо сказала она Томке. — Ведь туда добираться далеко.

— Я сейчас, сейчас только растоплю эту треклятую, а там уж Ульяну Антоновну попрошу приглядеть. Я быстро! Мне вчера даже два целехоньких уголька попались, там не только пыль. Ты не вылезай из-под одеяла, Фалечка!

Томка все еще не теряла надежды, что Фаля откажется ради нее от Валентина. Бедная! Вчера она, наверно, переворочала целую гору угольной пыли в Фалином сарае, чтобы отыскать эти два несчастных кусочка угля.

— Томочка, — сказала ей Фаля, считая теперь себя не вправе называть ее Томкой. — Ты не сердись на меня, но у Валентина все-таки валенки.

Ордер на ботинки Томке все еще не выдали, и мать сшила ей из куска старого одеяла, тоже подаренного кем-то, обувку, похожую больше на теплые чулки, чем на обувку. В этих чулках и в чьих-то старых калошах Томка и ходила пока в школу.

В Фалину жалость Томка не поверила, хотя жалость эта была самой искренней. После той ночи в холодном коридоре, когда Томка, прогоняя от себя страх, пела песню о страусенке, Фаля поняла: Томка пережила, возможно, не меньше ее. Может быть, совсем другое пережила, но не меньше. А Фаля ведь так и не спросила до сих пор, откуда у нее на щеке возле самого виска еще не заживший шрам.

Но спросить об этом она так и не успела — и печка на этот раз разгорелась быстро, и день вошел в комнату торопливо. И вместе с огнем и светом вошел к ним и Валентин. Он был уже готов к дальней дороге — в ватнике и шапке, даже варежки надел. Фалю снова больно уколола мысль, что он хочет отправить ее в Каменск как можно скорее.

— А мы вот с Томочкой решили сами, — сказала ему Фаля. — Сами доберемся.

Валентин вдруг вспыхнул:

— Твоя Томочка умеет соображать только тогда, когда учит роль фашиста!

Томка взвизгнула и ринулась на Валентина. Фаля с трудом, но все-таки удержала ее. Теперь о последней попытке примирить их нечего было и думать.

Фаля выпроводила Валентина из комнаты и тихо попросила Томку:

— Томочка! Останься!

Томка подняла на Фалю глаза. Стояла она против света, и Фаля вдруг увидела, что глаза у Томки очень светлые и очень печальные. А она-то все время думала, что глаза у Томки темные и веселые. Может быть, это печаль так темнила Томкины глаза? А теперь Фаля разглядела хорошо и глаза и печаль.

— Томочка! Я тебе напишу оттуда.

— Я же сказала, что я к тебе приеду!

— Не приезжай, Томочка! Ты же насмерть простудишься в своих калошах. Как мама… Может быть, меня отпустят на каникулы, хоть на один день. Я бы ваш спектакль посмотрела.

— Я приеду!

— Не надо!

— А я без тебя буду бояться! — сказала вдруг Томка.

— Почему? Кого?

— Я буду бояться без тебя! — твердо, с каким-то отчаянием повторила Томка.

Фаля не сразу нашлась что сказать. Молчала и Томка. Молчала долго.

— Ты же сама сказала, что она не страшно умерла, — прошептала наконец-то Фаля, боясь, что Томка вдруг скажет сейчас, что мать умерла страшно.

— Нет, не страшно, — покачала Томка головой.

— Видишь, это же нестрашно… Когда умирают. Помнишь, солдатик тогда на берегу… Ты же видела. И в кино сколько раз показывали, как умирают. Ты же видела!

Томка вдруг закрыла лицо руками — совсем, как Валентин тогда, словно спряталась от чего-то очень страшного, потрясшего ее на всю жизнь…

— Видела! Это ты… Это ты не видела! Ты не видела! Не видела! Не видела, как людей вешают!

Городок, откуда эвакуировалась Томка, был в руках у немцев всего несколько дней… Так вот что успела увидеть Томка за это время!

«Не смотри на смерть!» — сказал ей когда-то дед Васильев.

Томка не смотрела на смерть. Это смерть на нее посмотрела.

В холодном тряском вагоне трамвая они с Валентином ехали на далекую окраину города, в Заводской поселок. Там, за поселком, на междугородном шоссе, им предстояло поймать попутную машину и проехать расстояние, еще в несколько раз большее.

Наверно, оттого, что рядом был Валентин, всегда такой спокойный, такой добрый, Фаля не боялась трудностей предстоящей дороги — Валентин все может, все умеет. Да и вообще ей казалось, что едет она в детдом ненадолго, что все равно скоро вернется обратно — и к Томке, и к маленьким, и к Ульяне Антоновне, и к Валентину…

Узелок с вещами и фотографиями отца и матери, которые она взяла с собой, она держала при себе, хотя Валентин несколько раз предлагал ей: «Давай я понесу». Если бы это был красивый портфель или чемоданчик, она отдала бы ему нести, а то — узелок! И хоть Валентин был одет еще хуже ее, Фаля все-таки считала — не надо ему давать этот узелок, вдруг с узелком он покажется смешным тем людям, которые не знают, что он за человек. Возьмут и посмеются.

Когда он вынимал из кармана двугривенные, чтобы заплатить за трамвайные билеты, Фаля увидела, какие у него теперь руки — все в бело-розовых шрамах и рубцах на сморщенной коже… Она отвела от них глаза, дожидаясь, когда он снова наденет варежки.