Галина Ширяева - Утренний иней Страница 45

— Что? — переспросил он, встрепенувшись. — Приехать? Я не знаю, как у меня все сложится. Не знаю, получится ли. Я еще ничего не знаю…

Вот так, оказывается! А Фаля хотела сказать ему самое печальное — хотела сказать, что не послушалась умирающую мать, не написала письмо тете Кате на Урал. И может быть, теперь тетя Катя заберет их к себе. И тогда, может быть, они с Валентином и не увидятся больше.

— Я тебе напишу, — сказал он.

— Зачем? — тихо спросила Фаля.

Он не ответил.

Ей снова захотелось сказать ему что-то по-настоящему, по-взрослому хорошее на прощание, но она не знала, как это нужно сказать. Какие слова говорят в таких случаях взрослые люди?

Она потянулась было ладонью к его лицу, чтобы как тогда, в морозном коридоре, погладить его по щеке, но не решилась.

— Иди!

В голосе его Фаля уловила даже раздражение, слезы выступили у нее на глазах, но снег таял на ее ресницах, на лице, и они не были, наверно, заметны.

Они помолчали еще немного и Фаля так и не поняла, простился он с ней этим «иди» или нет еще… Ведь он так и не сказал ей ни «до свидания», ни «прощай».

Их окликнули с крыльца дома.

Фаля молча и торопливо погладила его по голове — как маленького, по засыпанной снегом ушанке, и ей показалось, что он хотел отстраниться, словно она причинила ему боль. Она тут же отдернула руку, повернулась и побежала к крыльцу, увязая в тяжелом густом снегу, засыпавшем дорожку.

Она бежала долго, ничего не видя перед собой от слез и от метельного снега, плотной пеленой закрывшего ей дорогу, к темной фигуре какой-то женщины, стоящей на крыльце и поджидающей ее. Лишь у самого крыльца она остановилась и оглянулась. Валентина не было видно — снег падал белой тяжелой стеной.

Ей показалось, что он так и остался стоять там, совсем недалеко от нее, за этой плотной, густой снежной завесой беспощадной ноябрьской метели.

8. ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ

В квартире у Петровых закончилась предпраздничная уборка. Окна давно были вымыты, ковры вычищены, полы натерты мастикой. Даже прихожая, всегда заваленная обувью и верхней одеждой, теперь выглядела уютно.

Но обстановка в семье по-прежнему была не очень уютной. И хоть ссора между отцом и матерью вроде бы не получила I дальнейшего развития, все равно в их отношениях был ледяной холод, было что-то сухое и колючее, как снег, принесенный тем суровым ветром, который в Веткиной поэме сдвинул земную ось к холоду. Он выпал рано, лег плотным, толстым слоем, утвердив окончательно бесповоротный приход зимы. И почему-то бесповоротность эта была связана для Ветки с их семейной обстановкой. Может быть, оттого, что холодное, фальшивое примирение так и не было смягчено на этот раз песней о печальных, покрытых снегом нивах и о давно позабытых лицах, которую отец пел после каждой ссоры?

За всеми этими неприятностями Настя с ее неведомыми Ветке бедами отошла на третий план. А на втором у Ветки была ее поэма, хоть давным-давно на улице лежал снег и в морозном небе по вечерам светил морозный месяц, хоть земная ось давно уже сдвинулась к зиме — все равно настроение у Ветки было осеннее. Осеннее и хмурое.

Настя к ней больше не приходила, а Ветка, занятая своей поэмой, да еще в драмкружке, да еще в хореографии во Дворце, даже в школе ее не пыталась разыскивать, хотя их классы были на одном этаже, только в разных концах коридора.

За все это время Ветка видела Настю всего лишь один раз, натолкнувшись на нее на «черной» лестнице, которой школьники пользовались редко, потому что в раздевалку она все равно не вела, а упиралась в почти всегда закрытую на ключ дверь подвала, где хранился спортивный инвентарь. Обычно по этой лестнице, в обход, через второй этаж, спускались или поднимались, когда надо было от кого-нибудь удрать или избежать нежелательной встречи.

Похоже, Насте этой встречи избежать не удалось — перед ней, перегородив дорогу новенькими лыжами, наверно только что выданными ему в подвале, стоял Потанин-младший.

— Пропусти!

— А вот скажи: «Ромочка, пропусти!» Тогда пропущу!

— Пропусти!

— А вот скажи: «Ромочка, пропусти!» — бубнил Потанин-младший. — Вот скажи, тогда пропущу!

— Пропусти!

— А вот скажи: «Ромочка…»

Ветка знала обоих Потаниных как облупленных! Ромочка влюбился!

— Да скажи ты ему! — давясь от грустного смеха, воскликнула Ветка. — Ведь не отстанет! Ну, скажи ему «Ромочка!» Что тебе стоит!

— Скажи: «Ромочка!» — бубнил Потанин-младший.

— Пропусти! — бубнила в ответ Настя.

— Ромочка! — попыталась помочь ей Ветка. — Миленький! Хорошенький! Пропусти ты ее, пожалуйста! Пропусти, хорошенький! А то сейчас к директору пойду!

Ромочка неохотно убрал лыжи с дороги. Видимо, появление Ветки расстроило его какие-то, возможно, весьма интересные планы. Ветка проследила, чтобы Ромочка не надумал топать следом за Настей, и заторопилась в раздевалку в обход — ей тоже не хотелось нынче кое с кем из Ромочкиной родни встречаться, потому что на носу у нее сегодня утром ни с того ни с сего выскочил прыщик.

По дороге домой Ветка предалась дорогим и грустным воспоминаниям… Ровно год назад один человек вот точно так же — только не лыжами, а хоккейной клюшкой перегородил ей дорогу на лестнице их дома и сказал:

— А ну, скажи: «Вовочка!»

Ах, как безнадежно сдвинулась куда-то земная ось! Так безнадежно сдвинулась всего за один-единственный год.

Как хорошо было тогда, год назад. Тогда тот легкий холодок в отношениях между отцом и матерью, что возникал раньше обычно после очередного визита тети Вали, все-таки умел развеивать отец, умел согревать их семейное житье своим спокойствием, доброй интонацией голоса — когда начинал петь песню о печальных нивах. И тогда казалось Ветке, что тепло идет и от его лица, и от больших рук, и даже от его седины, совсем серебряной на висках.

Теперь лишь когда он останавливал свой взгляд на Ветке, прежнее тепло начинали излучать его светлые глаза. Когда же с ним заговаривала мать — все равно о чем, — тепло уходило, и глаза делались холодными и чужими, хотя разговоры матери были самыми обычными, не могущими без особой причины вызвать такой ответный холод.

Ветка осуждала за это отца. Осуждала, но все-таки жалела его больше, чем мать. Наверно, потому, что у матери кроме. Ветки была Ирина, да еще тетя Валя в придачу, а у отца на всем белом свете была только она одна — Ветка… И хоть он все время был окружен людьми и все время нужен был людям, ей он казался иногда одиноким деревом с крепким стволом, но с одной-единственной зеленой веткой на нем. Засохнет ветка — погибнет и дерево.

Она понимала: если собрать всех детей, которых он вылечил от всяких болезней за свою долгую жизнь, получится не одна какая-то жалкая разнесчастная веточка на одиноком дереве и даже не развесистая крона. Получится лес — живой, огромный лес. И что по сравнению с этим могучим лесом одна-единственная ветка на дереве! И все равно она знала: погибнет ветка, погибнет и дерево.

В глубине души она подозревала, что не все ладится у него на работе здесь, на новом месте. Может быть, потому он и невесел так? В своей райбольнице он проработал больше двадцати лет и не мог, наверно, теперь так скоро привыкнуть к новой работе, к новой своей должности. Это была именно должность, и приходилось ему теперь больше заниматься не больными, а какими-то хозяйственными делами и еще бог знает чем. А он всю жизнь только лечил, и к нему в его райбольницу везли детей отовсюду — даже вот из этого областного города, куда они теперь приехали… Ветка с самого раннего детства верила в его могущество, зная, что он вылечит ее от любой, даже самой страшной болезни, вылечит и спасет. И она никогда не боялась ни простудиться, ни заразиться, ни сломать чего-нибудь, ни даже утонуть (вытащит и откачает). Лишь одного она себе не могла позволить — обвариться кипятком или обгореть на каком-нибудь пожаре. Он не умел, не мог лечить обожженных людей. Несколько лет назад в райбольницу привезли маленького ребенка с ожогами, и отец, вместо того чтобы делать то, что положено, схватил его на руки и заметался по операционной, пока ребенка у него не отобрали. Вся больница потом месяца три не могла прийти в себя от недоумения: это Валентин-то Александрович, с его-то опытом! Но самое большое недоумение пришло к его сотрудникам, когда он согласился на эту, так не подходящую ему должность в областной больнице… А Ветка-то знала — он не хотел этой должности. Это матери и Ирине очень хотелось переехать в областной центр. И вот переехали. И вот теперь выясняется, что из этого переезда получилось.

Теперь даже Ирина почти не делала Ветке замечаний, хотя Ветка изо всех сил старалась заработать их как можно больше. Ей было не по себе, ей было неуютно и тягостно оттого, что Ирина не делала ей таких привычных, таких родных для Ветки замечаний. Словно бы они с Ириной тоже находились в ссоре, хотя и не ссорились ведь.