Василий Голышкин - Красные следопыты (Повести и рассказы) Страница 49

Я бросил.

— Тяни, — послышалось снизу.

Я стал тянуть. Груз показался мне очень легким. «Неужели Павка с испугу похудел?» — с тревогой подумал я и вытащил крынку. С первого взгляда мне показалось, что для первобытных людей она сделана довольно умело. Но раздумывать было некогда. Надо было спасать Павку.

На этот раз я выудил клок первобытного сена, и лишь вслед за ним из отверстия вынырнула Павкина голова.

— Не разбил? — тревожным голосом закричала она.

Ничего не поняв, я протянул Павке руку и помог ему выкарабкаться наружу. Странно, он даже не взглянул на меня, своего спасителя, а бросился к куче сена и стал бережно разгребать ее.

— Вот оно! — торжествующе закричал Павка, протянув мне ладонь, и я увидел лежащее на ней яйцо.

— Куриное, да? — Я вопросительно посмотрел на Павку и прикусил язык: глаза Павки пылали гневом.

— Сам ты... — огрызнулся было он, но тут же смягчился: — В общем, это не куриное. Это ископаемое яйцо.

— А как оно попало в этот, как его, курган? — спросил я.

— Очень просто, — ответил Павка. — Обычай такой был. Хоронили, скажем, древнего воина и закапывали с ним первобытного коня. Хоронили охотника — закапывали птицу.

— Понял, понял! — закричал я, восхищенный своей догадливостью. — И она там снеслась...

Павка одобрительно похлопал меня по плечу, и мы отправились в обратный путь.

Дальнейшее вы знаете. Из яйца вылупилось «летучее животное в перьях», и мы, в свою честь, назвали его головоптахом.

Животное росло, как на дрожжах, и со дня на день грозило превратиться в гигантское чудовище, не раз виденное нами на картинках из серии «Происхождение жизни на земле».

Ради безопасности мы поместили птичку в огромную клетку, которую соорудили из толстых лесин, повесили на нее замок и стали ждать дальнейших событий.

Они последовали незамедлительно. Однажды мы услышали в клетке подозрительную возню и какой-то малоестественный писк. Мы замерли, как два тополька в безветренную погоду, и обалдело переглянулись. «Голос, идущий из глубины веков». Тут было от чего обалдеть. Этого никогда не слышал ни один из живущих на земле людей.

Мы, дрожа от возбуждения, прильнули к клетке, и клетка, словно в насмешку над нами, отчетливым петушиным голосом сказала:

«Ку-ка-ре-ку!»

Я посмотрел на Павку. Павка посмотрел на меня. Затем мы оба посмотрели на огромный замок, висевший на клетке, и отвернулись друг от друга.

Птах, «летучее животное в перьях», как его определяет мудрый толковый словарь Даля, оказался нашим современником!

Ну не обидно ли?

АНГЕЛЫ

Бывает так, закинет рыболов удочку на ерша, а выудит... лягушонка. Вот и мы с Павкой записались снова в артисты, а попали в ангелы. Что? Никогда не слышали про ангелов? Ну, это такие несовершеннолетние младенцы с крылышками за спиной.

Решили мы как-то спектакль сыграть. Из старого режима. О том, как один Лодырь счастья всю жизнь искал, а оно у него под боком лежало. И звалось Топором и Лопатой. Роли отроков счастья, то есть Топора и Лопаты, поручили мне и Павке. Задумались мы: как их изобразить? Павка и придумал. Достал где-то два белых мешка. Вырезал в них по три дырки — для головы и рук. А на животе и на спине нарисовал по топору — это на моем мешке. А на своем — лопату. Тоже с двух сторон.

Про то, как мы репетировали, рассказывать не буду. Все шло хорошо до самого спектакля. А как спектакль играть — беда случилась. Оказалось, что сцена, изображавшая избу, не отвечает старому режиму. В ней не было иконы.

— Изба существительное безголосое, — мрачно пробурчал Павка в ответ на замечание нашего режиссера Димы Ситникова из десятого «Б», — и никому ничего отвечать не может.

— Нет, может, — сказал Дима.

— Кому же это? — спросил Павка.

— Эпохе.

Про эпоху мы с Павкой кое-что слышали. Но, признаюсь честно, нам в голову никогда не приходило, что эпоха может у кого-то о чем-то спрашивать, а неодушевленные предметы могут ей что-то такое отвечать.

— Вот что, — сказал наш режиссер Дима Ситников из десятого «Б». — Скоро занавес дадут. Гоните, как есть, в мешках, к тетке Лукерье и попросите икону. Потому что в каждой избе старого режима висело по одному Иисусу Христу и даже больше.

Тетка Лукерья была самой богомольной на нашей улице. С лицом вроде как в трауре. Это потому, что тетка Лукерья никогда не снимала с бледного лица черной косынки.

Она была вещунья. Не знаете, что это такое? Мы с Павкой тоже не знали. А потом узнали. Дима из десятого «Б» объяснил. Вещунья — это вроде радиовещания на старый лад. Только радио вещает через репродуктор и говорит про все правильно. А тетка Лукерья вещала собственным языком и про все неправильно.

Однажды ей было видение... Что такое видение? Ну вроде телевидения, когда человеку показываются всякие фантастические происшествия.

Однажды было тетке Лукерье видение, что солнце завтра не взойдет.

«Это как же... Это с какой такой стати?» — забеспокоились слушавшие тетку Лукерью темные старушки.

«Потому что свету конец», — провещала тетка Лукерья.

Ну и переполох поднялся среди старушек! Они подумали, что тетка Лукерья вещает про электрическую станцию, и прямо от тетки Лукерьи побежали в городской Совет: «Так, мол, и так, было тетке Лукерье видение, что электричество погаснет». Старушек вежливо выпроводили, а сторож дедушка Тимофеич вслед им ехидно сказал:

«Касательно небесного светила скажу: не ручаюсь. А наше, электрическое, нипочем не погаснет».

Успокоенные старушки перекрестились и молча разбрелись по домам.

Тетку Лукерью мы застали дома. Она стояла в углу на коленях и вроде как забивала головой невидимые гвоздики.

— Молится, — определил теткино состояние Павка. — Поклоны кладет.

Выяснить, куда и с какой целью кладет тетка Лукерья поклоны, я не успел. Молельщица обернулась, увидела нас, в «мешках счастья», и превратилась в памятник самой себе. Казалось, она навсегда потешила дар речи. И вдруг памятник тетке Лукерье просиял и заговорил:

— Ангелы... Ангелочки божьи явились...

Я испуганно попятился к двери и, желая рассеять заблуждение тетки Лукерьи, не своим голосом закричал:

— Тетка Лукерья, мы...

Закончить мне не удалось: Павка ткнул меня кулаком в бок и как можно ласковей проговорил:

— За иконой мы, тетка Лукерья...

— За иконой?

Можно было подумать, что мы подарили тетке Лукерье что-нибудь ценное, до того обрадовала ее наша просьба. Тетка Лукерья вскочила на стул, содрала со стены какую-то копченую дощечку и торжественно вручила ее Павке.

Мы припустились в клуб, где нас ждали успех и слава.

Установить на сцене иконку было делом одной минуты. Дима Ситников из десятого «Б», игравший Лодыря, развалился на лавке посредине сцены, мы заняли позиции за кулисами. Уже приготовились дать занавес, как в зале клуба послышался страшный шум.

— Свет! Дайте свет! — загудели голоса.

Щелкнул выключатель. Мы с Павкой прильнули к дырочкам-окошечкам, просверленным в занавесе, и — глазам своим не поверили: в проходе стояла тетка Лукерья и, размашисто молясь, ликующим голосом вещала:

— Чудотворная вознеслась... Ах, ах, ах!.. Вознеслась...

Зал во все глаза смотрел на тетку Лукерью и ничего не понимал.

— Ты, тетка, не темни, — раздался вдруг голос Тимофеича. — Ты по порядку докладывай. Кто вознесся? Куда? По какому случаю?

— Икона вознеслась... Чудотворная... Ангелы за ней явились... Беленькие...

Мы с Павкой схватились за животы и попадали со смеху на пол.

С нашей стороны это было в высшей степени неосторожно, потому что, падая, а падающий, как говорится, за воздух хватается, мы схватились за веревку: занавес пошел, и сцена открылась.

— Вот они! — завопила тетка Лукерья, увидев нас, и кинулась на сцену.

Минут пять зал оцепенело молчал, а потом выстрелил в тетку Лукерью таким залпом хохота, что в соседнем лесу испуганно запричитали галки.

Вот и все. С тех пор меня и моего друга Павку зовут ангелами. Ну, а что касается тетки Лукерьи, то она и сейчас вещает. Только ей никто не верит.

НАЧСЕКВОЛ

Наш класс выбирал физорга. Собрание, посвященное этому событию, так и называлось: «Выборы физорга». Точнее, его можно было назвать собранием «ахов» и «охов».

«Ахов» по поводу того, что в классе нет чемпионов. «Охов» по поводу того, что негде заниматься спортом.

Ученики и ученицы с таким увлечением занимались этим, словно соревновались, кто кого «переахает» и «переохает».

Один мой друг Павка не принимал участия в розыгрыше первенства по этому новому виду спорта. Он молча рисовал в тетрадке боксирующих человечков и, казалось, не слушал ни «ахающих», ни «охающих».

Однако в третьем раунде, когда один из двух чернильных противников попал в нокаут и безнадежно растянулся на чернильном ринге, Павка поднялся с парты и сказал: