Галина Ширяева - Утренний иней Страница 50

Нужно было найти милиционера или какой-нибудь пикет. А еще лучше — военный патруль. Но есть ли здесь военный патруль и если есть, то где его искать?

У первого же попавшегося прохожего он спросил, где находится милиция, и, когда пробежал до указанного места почти половину пути, спохватился. Да кто ж ему поверит? У него же нет никаких доказательств! Кто ж ему поверит? Да и он сам, Валентин, имеет ли право поверить себе, если их нет, этих доказательств?.. Так что же делать? Что? Нельзя же дать этому рыжему уйти! Нельзя упустить его! Надо узнать, куда, в какую нору он нырнет, где вынырнет.

Он бросился назад.

Почти уже пустой рынок встретил его голыми прилавками, и, потеряв ориентировку, медовый ряд он вновь нашел не сразу. А когда нашел, рыжего в черном полушубке там уже не было. Он рванулся назад. Может быть, он ошибся и пришел не к тому прилавку?

У кого-то ему удалось спросить, где продают мед.

— Да нигде уже, наверно, не продают — ответили ему. — Ступай домой, мальчик. Видишь, какая метель начинается!

— Я вижу! Но мне обязательно нужен мед!

— Ну, раз обязательно, так попробуй заглянуть вон туда, в тот ряд, где масло продают. Там иногда и мед бывает.

Ни на что не надеясь, Валентин бросился в ту сторону, куда ему указали, и, выскочив из-за ларьков, сразу увидел рыжего. Он стоял у прилавка — один на весь ряд — и подсчитывал деньги.

И опять Валентин сделал ошибку, так поторопившись. Рыжий тоже увидел его сразу.

Уже одно то, что он перешел торговать на другое место, говорило о том, что Валентина он боялся… Нет, не самого Валентина, а чего-то такого, что было в его взгляде, когда он посмотрел на рыжего в упор сквозь багрово-черный мрак.

Они стояли друг против друга, и вокруг не было ни души.

— Чего тебе? — спросил рыжий. — Чего ты за мной бегаешь? Чего бегаешь, как ищейка? Чего вынюхиваешь, щенок?

— Сволочь! — громким шепотом выдохнул Валентин. — Я ж тебя знаю! Я видел! Я видел, как ты тогда ночью… В поселке… Ракету! Сволочь! Думал — уйдешь? Думал, уйдешь, да? Я тебя запомнил!

Несколько секунд парень стоял молча, не шевелясь. И Валентин не шевелился. И тишина над рыночной площадью, казалось, словно тоже замерла, прислушиваясь к этим секундам…

Оглянувшись по сторонам, парень медленно вышел из-за прилавка. И так же медленно подошел к Валентину вплотную. Валентин не отступил, продолжая смотреть на рыжего в упор, но видя перед собой лишь то, другое лицо, выплывшее из багрово-черного мрака, — лицо фашистского летчика…

— Ты видел? Тварь! Видел? Сейчас не то увидишь!

Растопыренная большая пятерня потянулась к лицу Валентина, к его глазам. Валентин отпрянул, ударив по этой большой красной ладони, и мгновенно почувствовал жгучую боль в не зажившей еще руке.

— Тварь! — шипящим от ненависти голосом повторил рыжий. — Тварь! А ты, думаешь, уйдешь? Думаешь — уйдешь? Я тебя тоже запомню! Гляди, гляди! Дольше гляди! Я тебя по глазам запомню! Погоди только чуток! Я тебя, тварь, своими руками… когда вас всех… всех… на площади… Гляди, дольше гляди! Я твои глаза, гаденыш, и через сто лет узнаю!

— А ты… ты думаешь — я один? — Валентин не слышал своего голоса, и казалось ему, что и не он это говорит, не он, а ненависть его заговорила так страшно, чужим и страшным языком. — Сейчас сюда придут! С оружием! За тобой, сволочь! Не уйдешь, сволочь!

Он задыхался в каких-то еще более страшных ругательствах, не понимая, что делает совсем не то. Ему казалось, что за его спиной и рядом с ним стоят все люди, обожженные войной, что за ним — вся огромная страна в гневе.

На самом же деле он стоял один на пустой, стремительно заметаемой снегом рыночной площади. Стоял один на один с этим здоровым рыжим парнем, и не было у него никакого оружия, кроме этого взгляда, которого рыжий все-таки боялся. Боялся! Боялся!

Торопясь, рыжий пошарил по карманам — проверяя, наверно, на месте ли деньги, — потом повернулся и, все так же, торопясь, оставив на прилавке бидон, весы и еще что-то, пошел прочь.

— Стой!

Валентин догнал его и не слушающимися пальцами вцепился в рукав черного полушубка.

— Стой!

Парень с силой отшвырнул его от себя. На ногах Валентин удержался, мягкие подошвы его старых валенок держали его на утоптанном почти в лед снегу крепко. Подошвы же добротных кожаных сапог парня заскользили, и он, взмахнув руками, грохнулся на землю.

Валентин бросился на него, ухватил за воротник полушубка, закричал — без слов, только чтобы услышали где-нибудь, кто-нибудь! Лишь бы только услышали и прибежали на помощь.

— А-а-а-а!

Метель заглушила его голос, смяла. И крепким, красным, волосатым рукам нетрудно было разомкнуть его больные непослушные пальцы на черном воротнике. Уже через несколько секунд парень навалился на него и, заглушая все еще рвущийся, зовущий на помощь крик, обхватил руками его шею…

Теплый, толстый Фалин шарф не позволил ему сомкнуть пальцы на горле Валентина. Шарф, как щит, прикрывал его, и парень в бессильной ярости, пытаясь добраться до его горла, царапал подбородок и лицо Валентина тупыми твердыми ногтями. И у Валентина где-то в самой глубине сознания жило: лишь бы не добрался до горла, лишь бы не добрался… И Фалин шарф не пустил красные волосатые пальцы к его горлу! Валентин отчаянным усилием отпихнул парня, вырвался, выполз из-под его тяжелого тела. Сапоги рыжего продолжали скользить по утоптанному снегу, не давали ему найти опору, не позволяли встать. Но он успел вцепиться в ногу Валентина, когда тот поднялся, и они снова, сцепившись клубком, покатились по снегу, пока с силой не ударились о деревянную стойку прилавка.

Наверно, ушиблись они одинаково сильно — Валентин на несколько секунд оглох и тут же почувствовал, что тело парня как-то обмякло.

И тогда он снова закричал, вспомнив на этот раз, что есть слова, которыми зовут на помощь:

— Сюда! Сюда! Сигнальщик! Сюда!

Ему казалось, что его зов заглушил шорох начавшейся метели, убил стоящую на огромной и безлюдной рыночной площади тишину, перекрыл все звуки в огромном городе, все другие голоса, другие крики.

— Сюда! Сюда! Сигнальщик!

Удара по голове он не почувствовал, не понял даже, что его ударили, не видел, как и когда рыжему удалось дотянуться до упавшей с прилавка гири. У него только потемнело в глазах, и снег у прилавка стал вновь багрово-черным.

Последнее, что он увидел, прежде чем потерять сознание, были неведомо как попавшие сюда, на этот холодный снег у прилавка, сказочные цветы. Они, яркие на черном, свешивались с прилавка в снег, и морозный метельный ветер трепал и рвал их живые лепестки.

Когда он очнулся, метель уже в полную силу играла на пустой рыночной площади. Не поднимаясь, скрипя зубами, со стоном, он размотал шарф, снял шапку и прижался головой и лицом к мягкому нежному снегу, чуть облегчившему боль. Голова гудела и болела, на темени вспух большой болезненный бугор, но крови не было — теплая дедова шапка смягчила удар.

Он поднялся, стиснув зубы, чтобы не стонать больше, и огляделся. Вокруг не было ни души… Пошатываясь, он обошел почти весь рынок. Везде было пусто и тихо. Только метель хозяйничала, заметая голые прилавки белым пухом. На западной стороне еще оставались не закрытыми последние, угловые ворота.

Валентин снова застонал, уже от другой боли — он выдал, выдал себя, этот рыжий, а Валентин позволил ему уйти, скрыться, спрятаться в свою нору!

Как и где теперь искать его? Как найти и доказать, что он предатель, сигнальщик, если Валентин даже не запомнил его лица? Если лицо этого рыжего намертво заслонилось в его памяти другим лицом — тем, в кайме летного шлема, которое он увидел, но не успел тогда запомнить? Теперь же лицо немецкого летчика не давало удержаться в памяти другому лицу…

Он заскрипел зубами, поняв, что не может вспомнить лица рыжего парня.

Потом он резко остановился, не замечая, что все еще держит шапку в руках, что голова его обнажена и ветер швыряется снегом, и снег путается в волосах, смерзаясь в льдинки и причиняя лишнюю боль. Цветы! Последнее, что он увидел, были цветы на черном — Фалин ковер! Значит, это ему она продала свой ковер! Значит, есть еще надежда — может быть, Фаля запомнила его лицо! И только тут он горько спохватился, что бросил Фалю одну и она так и ушла, не дождавшись его.

Домой он добирался долго — плохо знал дорогу в этом чужом для него городе. Здесь лучше всего он знал лишь один путь — через площадь первомайских демонстраций к зеленому скверу, в глубине которого стоял оперный театр. Через ту самую площадь, где его повесят, если немцы войдут в город…

А когда он наконец-то добрался домой и вошел во двор, в распахнутую калитку, ему не нужно было обращаться к своей обожженной душе, чтобы понять, что произошло. Двери дома были распахнуты настежь, двери Фалиной квартиры — тоже.