Виктор Баныкин - Повести и рассказы Страница 51

Но вот Кузя зачем-то нагнул Феде голову и закричал ему прямо в ухо:

— Лезь, говорю, да проворнее!.. В шалаш залезай, бестолочь!

Федя упал на колени и на четвереньках полез куда-то в душную темноту, пропахшую сухим сеном, горелой травой и пылью. Вслед за ним в шалаш залез и Кузя.

Вдруг над их головой что-то трахнуло, трахнуло раз, другой. В ту же секунду весь шалаш осветился нестерпимо-белым пламенем, будто его изнутри поджег невидимый волшебник.

А когда грохот смолк — точно из небесного самосвала все камни были сброшены на землю — и белый пламень угас, Федя поднял руку и, недоумевая, вытер со щеки холодную каплю.

— Шпарит! — прищелкнул языком Кузя, подсаживаясь к Феде.

И тут только Федя услышал ревущий гул ливня, уже усердно молотившего по крыше шалаша невидимыми цепами.

Кузя еще ближе придвинулся к товарищу.

— Давай-ка твой рюкзак, — сказал он, — положим в него нашу находку, а мешком завесим вход в шалаш. А то, знаешь, дождь и сюда начинает заливать.

— Ты хочешь в рюкзак затолкать свой лошадиный череп? — спросил Федя.

— Не свой, а череп коня знаменитого батыра. Понятно?

— Да я ведь всю дорогу тебе долбил: не было у батыра никакого коня! — отрезал Федя. — Разве не помнишь, что говорил дядя Анвер? У него были только лук и стрелы!

Но Кузя решил не сдаваться.

— Знаешь, Федька, — сказал он, помолчав, — дяденька Анвер забыл сказать про батырова скакуна. А так… откуда бы взяться этому черепу? Ведь мы откопали его у подножия кургана.

— Ну и что же? Сдохла какая-то кляча, вот ее и закопали.

— Не-ет! Это ты брось! — горячо возразил Кузя. — Еще раз спрашиваю: даешь на время свой рюкзак или нет?

— Ни за что! — твердо сказал Федя и прижался спиной к стене шалаша, словно боялся, как бы Кузя насильно не отнял у него рюкзак. — А потом… разве ты забыл, в рюкзаке лежит наш энзэ?

— А я-то про него и верно забыл! — повеселевшим голосом проговорил Кузя. — Давай немедля все сюда… чего там у нас? Картоха печеная, хлеб, огурцы?

Феде и самому хотелось есть, но он все еще не решился достать из-за спины рюкзак. Этот выдумщик Кузька, чего доброго, и затискает в рюкзак оскаленный лошадиный череп — у него духу хватит!

— Ну, чего же ты? — Кузя нетерпеливо толкнул приятеля в бок. — Раскладывай скатерть-самобранку!

— Неприкосновенный запас?.. Он же неприкосновенный! — назидательно сказал Федя. — Кто знает, когда кончится дождь? А если он всю ночь, да еще день, да еще ночь…

— Заткнись! — остановил его Кузя. — Сейчас же подавай сюда харчи.

Федя вздохнул и сдался:

— Только рюкзака ты все равно не получишь. Выбрось-ка лучше из шалаша свой череп, а то у меня аппетит пропадает, когда я о нем думаю.

— Да ты что! Мы этот череп в школьный музей сдадим. А весной у могилы батыра цветы посадим.

— А клад?.. Разве больше не будем копать? Мы же там и лопаты оставили.

— Знаешь, Федька, а если нам… дяденьку Анвера попросить? Чтобы он своим бульдозером, а то на этом кургане такая земля, ну прямо камень!

Федя не ответил: у него рот был набит картошкой.

Принялся за еду и Кузя.

— И вкусная же у вас картошка! — сказал немного погодя Федя. — Я такой никогда в жизни не ел.

— Вкусная? — переспросил Кузя. — Бабка в золе пекла.

— Счастливый ты, Кузька, человек! — Федя вздохнул. — У тебя и отец, и мать, и дедушка с бабушкой, и Аська. А у меня вот… даже бабушки нет.

— Да-a, она знаешь какая ворчунья, наша бабка Степанида!

— Ну и что ж, что ворчунья. А когда ты весной простудился… помнишь, когда мы устроили засаду и снежками в девчонок бросались? Помнишь? Помнишь, как тогда твоя бабушка тебя лечила? Она скипидаром тебя всего натирала!

— Тебя бы так… натирать! — недовольным голосом проговорил Кузя, в темноте очищая новую картошку. — Знаешь, как все тело у меня жгло от этого растиранья?

— А если бы не жгло, может, скоро и не поправился бы. А ты на третий день на улицу побежал. — Федя опять вздохнул. — Не-ет, что ни говори, а бабка у тебя хорошая… и Митрич тоже хороший. Они о тебе сейчас эх, должно быть, и беспокоятся!

Над головами мальчишек снова раздался жуткий грохот. Казалось, что уже не один, а по крайней мере целая сотня гигантских небесных самосвалов сбросила на землю многопудовые каменные глыбы. А чтобы тяжелый этот груз упал куда надо, услужливые молнии, одна за другой, три раза осветили степь из конца в конец своим зеленовато-белым колдовским пламенем.

И, хотя вход в шалаш был завешен мешком, при вспышках молний внутри становилось светло как днем. А пожелтевший оскаленный череп лошади, лежавший у ног Кузи, представлялся Феде головой какого-то фантастического животного: в его темных глазных впадинах сверкали огненные очи.

Ливень шумел по степи все с той же силой. В шалаше кое-где уже закапало.

«Неужели этот дождь до утра не перестанет? — подумал Федя, выпуская из рук надкусанную горбушку хлеба и как-то, помимо воли, клонясь на бок, к плечу Кузи. — А какой идет час: вечерний или уже ночной? Папка и нынче где-нибудь на полевом стане ночует, а Ксения Трифоновна… Она, пожалуй, дома. И меня дожидается… на крыльцо то и дело выбегает. А приду — и руки мыть заставит, и ноги…»

И от сознания того, что не только о Кузе, но и о нем кто-то тоже сейчас беспокоится, у Феди чуть-чуть потеплело на сердце, и он улыбнулся про себя…

А еще через минуту Федя уже стоял у Батырова кургана — невысокого холма, поросшего бедной, хилой травой. На макушке кургана возвышался приземистый камень — старый-старый. Высеченные на камне скрещенные стрелы еле проступали из-под слоя зеленоватой плесени. Федя прикоснулся рукой к щербатому камню, изъеденному временем, и пальцы ощутили могильный холод, как будто холод этот шел из тьмы веков.

«Спасибо тебе, малай[6], — раздался из-под камня глухой, кряхтящий голос. — Редко-редко кто меня навещает. Одни смелые орлы не забывают».

Феде вдруг стало жутко, и он что-то закричал на неизвестном ему самому языке.

— Федька, ты белены объелся? — спросил Кузя, все еще продолжавший расправляться с остатками харчей.

Он боднул головой Федю и тотчас понял, что приятель его уже давно спит: Федина голова незамедлительно упала ему на плечо.

— Ох и хлюпик этот Федька! — проворчал себе под нос Кузя. — А я до утра могу просидеть — у меня ни в одном глазу сонинки нет.

А немного погодя и он уже похрапывал под монотонный шелест дождя, то чуть затихавшего, то с прежней яростью начинавшего барабанить по шалашу.

Проснулся Кузя от холода. Ветхая солома на крыше заброшенного шалаша насквозь промокла, и на Кузю ручейками стекала вода.

В первое мгновение ничего не понимая, стуча зубами и ежась, Кузя подумал: уж не во сне ли все это с ним происходит? И эта ледяная, неизвестно откуда льющаяся вода, и этот сырой, кромешный мрак, и эти пугающие гортанные крики, заглушаемые урчанием машин, — в самом деле, не сумбурный ли это сон?

Протянув вперед руку, Кузя коснулся пальцами намокшей стенки шалаша, ощетинившейся, словно еж, невидимыми соломинками, и сразу обо всем догадался.

— Федька, — позвал Кузя товарища, но Федя не ответил, тяжело посапывая, как будто он тащил в гору непосильный груз. — Вот хорек! — проворчал Кузя и, приподняв край мокрого мешка, выглянул наружу.

Неподалеку от шалаша стояли два грузовика, бросая на дорогу, всю залитую пузырившейся водой, пучки слепящего синеватого света. А возле машин мелькали темные фигурки людей.

— Это колесо тоже провертывается! — кричит кто-то сиплым голосом, — Надергайте на подстилку травы.

— Подожди, Артем, я мигом соломы принесу! — послышался в ответ звонкий девичий голос. — Тут шалашик допотопный стоит… Я мигом!

— Проворнее! — перекрывая все другие голоса, прогремел чей-то раскатистый бас. — На стройке, может, и плотину прорвало, а мы тут… Где солома?

Шлепая по чавкающей грязи, к шалашу уже бежала не одна пара ног. Кузя даже слышал тяжелое дыхание приближающихся людей.

Неожиданно тоненький лучик электрического фонарика ослепил перепуганного Кузю. И он, прикрывая рукой глаза, заревел басом — точь-в-точь как Аська.

— Ба, да тут, девки, мальчонка родился! — загрохотал раскатистый мужской голос.

И вот Кузю и еще не пришедшего в себя Федю подхватили чьи-то бережные руки и потащили к машинам.

— Ксения Трифоновна, скорее сюда! — звал кто-то из темноты. — Тут вашего пропащего Федьку нашли!

На миг открыв глаза, Федя увидел склонившееся над ним лицо Ксении Трифоновны. Мачеха не то смеялась, не то плакала.

А потом их с Кузей посадили в кабину пятитонки, завернув, как младенцев, в теплые пиджаки, видимо только что снятые с чьих-то плеч. Рядом с мальчишками кто-то грузно сел — Федя слышал, как жалобно застонали пружины мягкого сиденья, — и машина, покачиваясь с боку на бок, понеслась куда-то в нескончаемую тьму ночи, густую, как деготь.