Иван Василенко - Волшебные очки Страница 6

— Нет уж, не надо, — поспешил я отказаться от этой аферы. — Сегодня вечером вопрос решится сам собой, А занять по протекции место, которое по праву принадлежит другому, не могу.

— Вот как! При-инци-ипиальность? — иронически протянул он. — В этом мире с принципиальностями далеко, брат, не уедешь. Ну, да это твое дело. А я с дороги посплю.

Он разделся, сладко зевнул и через минуту уже мирно посапывал.

Сгустились сумерки, заглянули в окно с потемневшего далекого неба первые звезды, а Романа все нет и нет. Может быть, он уже знает решение педсовета и не идет потому, что не хочет быть вестником худого? Но, кажется, Роман не из таких. Как же быть? Томиться в ожидании или пойти одному, принять удар и этой же ночью уехать?

Как бы в ответ на мои невеселые мысли послышался скрип лестницы (наша комната была в верхнем этаже полутораэтажного дома), и, осторожно шагая, вошел Роман.

Увидев меня поникшим у окна, он сказал:

— Ты не спишь? А я медлил, не хотел тебя будить без нужды. Они все еще заседают.

— Заседают? — с проснувшейся надеждой переспросил я.

— С трех часов. А народ столпился у входа и томится в ожидании. Знаю я это состояние, сам пережил когда-то… — Он прислушался. — Кто это тут сопит? Аркадий, что ли? А, вернулся уже бродяга!.. Вот ему не понять тебя. Два года назад мы также томились у двери института, а он прилег там на скамью и заснул. Проснулся только на рассвете, когда мы уже давно узнали свою судьбу и разбрелись кто куда. Беспечный парень.

— А чего же волноваться? — послышалось с кровати. — Принимают по отметкам, а не по признаку: бодрствую я в ожидании или сплю. Как живешь, Роман? Много выдал на-гора? Все под землей копался? А я за это время половину России изъездил.

— Ты скользишь по поверхности, а я пытаюсь вглубь проникнуть. Оттого и суждения твои поверхностные.

— Черта там увидишь, в глубине. Крот тоже под землей роется.

— Крот — животное. Его хоть под облака подними, он дальше своего носа ничего не увидит.

Я с любопытством прислушивался к их пикировке. Даже на время забыл, что, может быть, в эту минуту в институте решается моя судьба.

— И я пойду с вами, — сказал Аркадий. — Если наш Антипыч вывесит список принятых без фамилии Мимоходенко, мы ему устроим кошачий концерт.

В парке института темно. По аллеям устало бродят, наталкиваясь в темноте друг на друга, мои товарищи по надежде и ожиданию. На втором этаже тускло светятся два окна, прикрытые шторами. За ними, в кабинете директора, все еще заседает педагогический совет.

Видимо, с целью отвлечь меня от тревожных мыслей Роман просит Аркадия рассказать что-нибудь повеселей, и тот охотно рассказывает одну забавную историю за другой из своего богатого приключениями вояжа с образцами подтяжек и галстуков.

— Зачем ты пошел в учительский институт? — спрашивает его Роман. — Ведь по окончании все равно учительствовать не будешь. Слишком уж ты склонен к афере.

— Правильно, — соглашается Аркадий. — Я женюсь на какой-нибудь миллионщице — купеческой вдове и буду на тройке с колокольцами чертом носиться по Тверской-Ямской. Или постригусь в монахи и по протекции своего высокочиновного родителя возьму в управление женский монастырь. В монастыре, брат, если игумен с головой, тоже можно весело жить. А почему я поступил в учительский институт, сам не знаю. Вероятно, как ты подметил, по склонности к афере.

— А разве это не афера — искать диплом учителя с целью стать игуменом или купцом-забулдыгой?

— А зачем тебе диплом учителя, если ты лезешь в шахту уголь долбить?

— Это другое дело, — неопределенно сказал Роман. Он помолчал, закурил, глубоко затянувшись, и повторил: — Да, другое дело.

Только в первом часу ночи над парадной дверью зажглась желтым светом электрическая лампочка, и швейцар Антипыч вынес и повесил раму со списком. Со всех сторон к парадному двинулись истомленные ожиданием люди.

Я всмотрелся в список. Фамилии в алфавитном порядке. Ищу на букву «м». Ага, вот!.. Матющенко, Милосердое… А дальше… Носов, Окунев, Петерин…

Я подавил вздох и побрел из парка.

Но не прошел и десятка шагов, как кто-то хлопнул меня сзади по плечу:

— Поздравляю. Приняли-таки, канальи!

— Аркадий, ты что, издеваешься?! — гневно крикнул я.

Но вот и Роман ловит и жмет мою руку.

— Поздравляю. Сказать правду, я боялся, что Ферапонт подложит тебе свинью. Я растерянно молчу.

— Э, да он не видел своей фамилии! — смеется Аркадий. — Последней она стоит, последней! Наверно, решили в последний момент.

Не веря своим ушам, я возвращаюсь к парадному. Вот она — моя фамилия! В самом конце! Принят! Принят, черт возьми!..

— Первый шаг к «макушке» сделан! — невольно крикнул я. — Да здравствует Зойка!..

Роман и Аркадий в изумлении уставились на меня. Не подумали ли они, что я от радости спятил с ума?

НА МЕЛОВОЙ ГОРЕ

Наша аудитория на одну треть пустует: вместо тридцати человек приняли лишь девятнадцать. Говорили, что попечитель учебного округа сделал директору строгое внушение за недобор. Из Харькова директор вернулся расстроенный. Приоткрыв дверь в аудиторию, он повел взглядом по пустующим скамьям и со вздохом ушел.

Итак, из ста шестидесяти шести претендентов пробились только девятнадцать, и в их числе — я. Усевшись в аудитории на переднюю скамью, я подумал, не сон ли это.

Вошел Иван Дмитриевич, наш маленький, серенький, похожий на гнома, математик. Вот оно, начало.

Но начало оказалось весьма необычное.

Иван Дмитриевич подошел к одному из нас, постоял, подумал и, прошептав его фамилию, перевел взгляд на другого. Всмотрелся, поморщил лоб, отошел на шаг назад, прищурился, опять приблизился и прошептал фамилию второго. Так он продвигался все дальше и дальше. И вот остался последний из нас, с очень ординарной внешностью. Иван Дмитриевич стоял перед ним и шевелил косматыми бровями. Отошел, погулял между кафедрой и столами и опять воззрился на него. Бедняга под этим взглядом то краснел, то бледнел. Даже пот у него выступил на лбу. И только перед самым звонком Иван Дмитриевич наконец прошептал с видимым облегчением:

— Михеев.

— Михеев и есть, — отозвался тот с неменьшим облегчением.

— Вот! — заключил Иван Дмитриевич свое первое занятие с нами. — В тот день, когда я не смогу вспомнить фамилию хоть одного из тех, кого экзаменовал, я подам в отставку.

Мы вышли из аудитории ошеломленные.

Старшекурсники нам объявили: Иван Дмитриевич, как оспы, боится, что со старостью у него начнет сдавать память, и тренирует ее всякими способами.

Бородатый третьекурсник Воскресенский, тот самый, который предсказывал мне провал, сказал:

— Ни черта у него не выйдет. Против законов физиологии не попрешь. Настанет время — он даже свою собственную фамилию забудет.

Следующий час первого дня занятий был отведен истории.

Вошел Александр Петрович, худой, длинноногий, узловатый, шагнул на кафедру и без предисловий рассказал нам хрипловатым баском об утре человека со «свободной волей». Один человек вышел из дому, чтобы погулять по утренней прохладе. Он ходил по главной улице и рассуждал: «Могу ли я сейчас пройти без всякой надобности до самых окраинных переулков, где грязь по щиколотки и воют собаки? Да, могу. Это зависит исключительно от моей воли. Могу ли я, не предупредив жену, пешком отправиться сейчас без цели в соседний город и побыть там денька два-три? Могу, конечно. А могу ли я, выйдя из города, идти все дальше и дальше и никогда больше сюда не возвращаться? Поскольку я хозяин своим поступкам, безусловно, могу. Но с меня достаточно сознания, что я волен поступить, как хочу, и пойду я сейчас не куда-нибудь, а домой — завтракать и пить чай с женой».

Александр Петрович обвел аудиторию пытливым взглядом, будто проверил, дошел ли до нас смысл рассказа, и, отчетливо выговаривая каждое слово, прочел:

Если бы капля дождеваяДумала, как ты,В час урочный выпадаяС неба высоты,И она бы говорила:«Не бессмысленная силаУправляет мной —По своей свободной волеЯ на жаждущее полеПадаю росой».

Так образно начал свою лекцию наш историк о причинной обусловленности человеческой воли, человеческого поведения и явлений общественной жизни.

Я записывал жадно и, увы, еще очень неумело.

Так же старательно записывал я и первую лекцию нашего «превосходительного» директора Кирилла Всеволодовича Батюшкова, читавшего курс психологии. Наука эта была для меня новой, и лекцию я слушал с большим интересом.

Меня, к тому времени уже абсолютно неверующего, заинтересовала даже лекция по богсловию молодого священника Боровского, недавно окончившего Киевскую духовную академию: «Ветхий завет» с его нелепыми противоречивыми рассказами он назвал просто книгой легенд.