Зинаида Лихачева - Вася Чапаев Страница 6

Продажу должны были вести братья Чапаевы. Сам приказчик, оберегая свою жизнь, хотел уехать на буксире подальше, чтобы в безопасном месте дождаться Михаила и Андрея. Но братья, понимая, какой опасности они подвергаются, общаясь с людьми из зараженного города, наотрез отказались выполнить это распоряжение.

— Мы подрядились баржу довести — и довели. Давайте нам расчет, сколько положено. А торговать дело ваше, Иоганн Карлович, вы приказчик.

Мечты хитрого немца продать голодающим зерно по баснословным ценам лопнули, как радужные мыльные пузыри. Остаться же на барже и провести торг с риском для своей драгоценной жизни он боялся.

Напрасно он орал и топал ногами. Братья стояли на своем. Тогда немец выложил перед Михаилом кучу денег. Но и это не помогло. Братья уперлись:

— Не хотим погибать от холеры!

Обозлившийся приказчик прогнал их, не заплатив ни гроша. Попросившись, Христа ради, на попутную баржу, братья, без копейки в кармане, добрались до Балакова.

Высадившись на берег, они долго бродили по городу и наконец решились постучать в бедную мазанку, попроситься ночевать. Хозяин домика, портной Шуйский, оказался добрым человеком. Узнав, как попали братья в беду, он оставил их у себя. А через день нашел им работу на лесном складе купца Цветкова.

Чапаевы не знали, как и благодарить Шуйского, а он твердил одно:

— Чего уж... Об чем разговор вести? Работайте, оперитесь, а там видно будет... Живите у нас. Жена на всех постряпает, глядишь, и деньги целее...

Михаил и Андрей жадно ухватились за работу. Балаково им понравилось. Маленький торговый городок жил сытно. В центре города по воскресеньям и средам шумел базар. Тучи мух жужжали над мясными рядами, где топырили ноги розовые, облитые жиром бараньи туши. Пчелы облепляли телеги с арбузами, дынями, яблоками, ползали по бадьям, наполненным душистым тягучим медом. Калачники бойко торговали румяными, поджаристыми калачами. Бабы, стоя около глиняных горшков, звонко зазывали отведать топленого молочка с холодненьким каймаком. А самое главное для братьев было то, что нашелся спрос на их сильные молодые руки. Была работа.

Подошла осень. Наступили утренние заморозки и холодные вечера. Работа свинопасов окончилась. Дома было очень плохо. Отец, вернувшийся из больницы, хромая, ходил по Чебоксарам в поисках работы и под вечер чернее тучи приходил домой. Положив больную ногу на лавку, он молча перебирал свой плотницкий инструмент или, облокотясь на стол и подперев кулаком щеку, надолго задумывался.

У околицы запела гармонь. Иван Степанович со злостью задернул занавеску на окне:

— Скоро с голоду пухнуть будем, а у них все гулянки на уме... И чего отцы смотрят?

— Молодость, Иван Степанович, — оправдывала мать гуляющую молодежь. — Молодым и хлеба не надо, дай погулять! Сам-то забыл, что ли?

Лежа на печке, Вася закрывал глаза и представлял, как все они скоро распухнут с голоду. Тяжелые мысли одолевали Васю, и он вертелся с боку на бок, злясь на Гришку, безмятежно спящего рядом с ним.

Мать ни с чего тихо плакала за печкой. Отец барабанил по столу костлявыми пальцами. В хлеву жалобно мычала голодная Жданка. Если бы не эта тощая коровенка, которая как-никак, а кружку молока в день давала, давно бы заколотили избу Чапаевы.

...В это тяжелое время и пришло письмо от Миши и Андрея. Десятки раз пришлось Васе перечитывать его вслух: «... И продайте все, родимые тятенька и родимые маменька, и приезжайте к нам. Как мы работаем, и семью прокормить в силах».

Семья ухватилась за письмо, как утопающий за соломинку. Начались сборы. Отцу посчастливилось найти покупателя на избу и корову. И вот, погоревав о родном гнезде, семья тронулась в путь.

Тимоша Кузнецов и Никитка провожали Васю на пристань. Сердце у Васи разрывалось при мысли, что он навсегда разлучается с друзьями. Тимоша, вздыхая, утешал его:

— Ты, Вась, не горюй! В Балакове-то, говорят, все ситный едят...

Вася даже остановился от поразившей его мысли.

— Ребята, знаете что? А вы приезжайте ко мне! И жить будем вместе, и в школу ходить, а?

Тимоша покачал головой:

— Где ж мы денег возьмем? На пароходе, чай, платить надо.

— А я знаю, — заявил Никитка. — Прошлым летом, когда дядя Трофим на балаковскую ярмарку ездил, тетка Луша моей мамке говорила, сам слышал: «Ничего путнего не привез, все деньги ветром из рук выдуло». А мамка ей отвечает: «Знаю, — говорит, — знаю, как в городе денежки по ветру летят. Нельзя, — говорит — мужиков одних отпущать...» Ты, Вась, эту ярмарку поищи. Как увидишь — деньга летит, так и лови ее.

— Что летают, я не слыхал, — задумчиво сказал Тимоша. — А что в городе деньгами бросаются, это и мой тятька говорил.

— Это как же бросаются? — усомнился Вася.

— А так, — пояснил Никитка. — Как мы — голышами. Раздерутся и давай деньгами пулять друг в дружку.

Успокоившись насчет платы за проезд, они занялись вопросом, как найдут Васю в Балакове.

— Ведь Балаково-то, слышь, не как Будайки. Он город огромадный!

— Как найдете? — удивился Вася. — Да очень даже просто. Вы приедете, пойдете по Балакову, а я тут как тут, из дому выду и у калитки жду.

Приятели повеселели. Конечно, они обязательно приедут к Васе и опять будут все вместе. Уж если Вася сказал, — верить можно.

...Пароход дал третий гудок и отчалил от пристани. Тимоша и Никитка так отчаянно замахали картузишками, как будто на них напали осы.

Давно из виду скрылась пристань, а Вася все вглядывался в ту сторону, досадливо протирая глаза кулаком. И только когда откуда-то сверху полилась чудесная музыка и над головой Васи на верхней палубе послышались веселые разговоры и смех, а в воду полетели, как разноцветные бабочки, бумажки от конфет, Вася пошел разыскивать свою семью.

В четвертом классе тускло мигал огонек, освещая груды узлов и ящиков. Пассажиры сидели на грязном полу или лежали на своем тряпье, задыхаясь от жара машинного отделения. Отец и Гриша уже спали, подложив под голову узлы. Мать достала свой кожушок и уложила Васю.

Иногда в четвертый класс сквозь плач грудных детей, нудное баюканье усталых матерей и тяжелый храп мужиков прорывалась смеющаяся, нарядная музыка. Постепенно все заглушил шум машинного отделения, и под него Вася заснул.

Васе снилась Жданка — худая, с большим животом. Она протяжно мычала, а мать гладила ее и говорила:

— Ничего мне не жалко — жалко Жданку. Такая понятливая корова была, ну прямо как человек, только говорить не может.

Вася проснулся. Рядом с матерью сидела какая-то незнакомая тетка.

— А продали-то хоть хорошим людям? — интересовалась она.

Мать вздохнула:

— Хорошим!.. Тоже жалостливые до скотины... Обижать не будут, а все равно сердце болит... Перед отъездом, вечером, как стадо пригнали, Жданушка и прибрела к нашему дому. Уперлась в ворота и мычит. Я кричу ребятам: «Оглохли, что ль? Впустите Жданку-то!». А сам мне и говорит: «Ты что, Катя? Аль у тебя память отшибло? Жданка-то не наша теперь, ее, — говорит, — отогнать надо». Я за печку схоронилась да как заплачу... — Мать покачала головой и жалобно улыбнулась: — Дуры ведь мы, бабы.

Вася испугался, что она и сейчас заплачет. Он высунул нос из-под кожушка и позвал:

— Мама!

Катерина Семеновна быстро обернулась к нему.

— Проснулся, Васенька? Вставай! Гляди, какая благодать — теплынь, солнышко светит! Отец с Гришанькой пошли на корму сидеть.

Женщина в упор разглядывала Васю, и от этого пристального взгляда ему стало не по себе.

— Тоже твой? — спросила она у матери.

Мать с гордостью посмотрела на Васю:

— Мой!

— Красивенький... — задумчиво проговорила женщина. — Нежненький, на девочку похож.

Этого только не хватало!

Вася рывком поднялся и тряхнул головой. Спутанные вьющиеся волосы отлетели назад, открывая разрумянившееся ото сна лицо с сердитыми глазами. «Слепая она, что ли? — думал Вася. — Сказала тоже — на девочку!»

А тетка как ни в чем не бывало продолжала:

— Счастье тебе в детях, Катерина. И у меня парнишка бойченький был, а как погорели мы, — вовсе не в себе сделался... Вон в углу сидит.

Вася взглянул в соседний угол. Там сидел подросток и лил из кружки воду на большой узел. Женщина всплеснула руками:

— Пашенька, да что ж ты делаешь? На кой одежду мочишь?

Подросток вздрогнул и спрятал кружку за спину.

— Ма, горит... горит!

— Да, нет, Пашенька, нет, болезный мой. Нигде не горит. Мы по водичке едем.

Пашка заморгал и растянул рот в бессмысленной улыбке:

— Ну ладно...

— Вот и весь его разговор, — невесело усмехнулась женщина, обращаясь к Катерине Семеновне: — «Горит» да «Ну ладно...»

— С перепугу с ним это? — спросила Катерина Семеновна, жалостливо глядя на дурачка.