Федор Кнорре - Оля Страница 7

— Ага!.. Значит, уже выступило наружу… Это самый опасный период… Такая инфекция! Скорее, скорее уходи и всё лицо промой уксусом, может быть, ты ещё не успел заразиться. Ага, побледнел. Беги, беги поскорей отсюда!

Побледнел или нет, но и в самом деле он стоял с раскрытым как-то набок ртом и, выпучив глаза, со страхом глядел ей в лицо: даже в полутёмных сенях, на пороге тёмной лестницы легко было разглядеть проступившие на лице у Оли зловещие жёлто-коричневые пятнышки. Мелкие, как веснушки, на щеке, они сливались в крупное пятно на лбу.

— Ой-ой-ой!.. — растерянно бормотал Володя. — Как же это так… беги? Что значит «беги»? Нужно же врача поскорей! А тебе очень это больно, вот это вот… там… у тебя? — От сочувствия он и сам сморщился и даже слегка зашипел сквозь зубы, точно его прижгли горячим утюгом.

Оля очень внимательно смотрела на него и вдруг порывисто закрыла лицо обеими руками. Сдавленным голосом, невнятно пробормотала:

— Лучше спасайся сам! — повернулась и пошла по тёмному коридору.

— Погоди… Постой… — не отставая ни на шаг, Володя тихонько дёргал её за рукав, стараясь остановить. — Тебе же нельзя ходить в таком состоянии…

— Спасайся… — глухо бормотала Оля.

— Не желаю спасаться, отстань ты с глупостями!.. Хватит болтовни. Ты сейчас же ляжешь, тепло укроешься, а я пойду и приведу врача… Постой, слышишь?

Так они прошли коридорчик туда и обратно, и Оля вдруг отворила дверь и быстро шмыгнула в кухню.

На кухне было светло и всё прекрасно видно — белёная русская печь, чугуны на полках, широкий некрашеный деревянный кухонный стол и здоровенная лепёха — с футбольный мяч — мокрой глины на столе.

Оля, ещё красная после приступа смеха, стала к столу и начала раскатывать длинную колбаску глины, сперва руками, потом дощечкой, затем стала ножом нарезать её одинаковыми кусочками, а из каждого кусочка катать шарик. Длинные ряды таких шариков, уже готовых, выстроились на столе. На руках у неё были видны такие же мазки и брызги глины, что на лбу и щеке.

Володя довольно долго молча наблюдал за производством шариков и наконец тихо, вдумчиво проговорил:

— Это такое, знаешь, свинство. Я и вправду подумал, что у тебя эта… какая-то жёлтая болезнь. Свинство.

— Ах, вот как? — Оля внимательно раскатывала глиняный шарик. — Значит, я, по-твоему, свинья? Ты это мне пришёл сообщить?

— Я не сказал: свинья, — угрюмо огрызнулся Володя.

— Ну поступила с тобой как свинья. Ты это хотел сказать?

— Да! — отчаянно и возмущённо проговорил Володя.

— Ах так! — Оля швырнула кусочек глины об стол так, что он расплющился, и вызывающе скрестила грязные руки на груди. — А ты не боишься, что я тебя сейчас отсюда выгоню и больше слова никогда не скажу, и мы… вообще навек поссоримся, навсегда, на всю жизнь. Ты этого хочешь? Тебе это всё равно, да?

— Нет, не всё…

— Значит, ты боишься?

— Боюсь.

— Ну так повтори: свинство или нет? Ну?

— Свинство.

— Ну, пожалуй, свинья. Я согласна. Но я ведь не нарочно. Я даже не знала, что у меня морда перепачканная. А когда ты испугался, мне так понравилось, что я и захныкала…

— Ла-адно… А для чего ты эти шарики катаешь?

— В суп. Суп из них варим. Вместо клёцек.

— Тебе ещё много надо? Давай помогу.

— Что тебе за интерес? Катай, если делать нечего. Только смотри, чтоб ровно. Видишь: точно полтора сантиметра.

— Справимся!.. А что тебе мама насчёт слонов сказала? Она ведь знает? Ты сама ей рассказала?

— Конечно, рассказала… Что она?.. Сказала, что нехорошо. Мальчишество, хвастушество, и всё в таком роде, да я и сама знаю… Да что ты ко мне пристал? Четыре шарика накатал и воображаешь?

— Ты своей маме врёшь когда-нибудь?

— А ты своей?

— У меня её нету. Никого нет. Бабка.

— Никого? А она верит?

— А чего ж? Верит. Да ведь если что вру, так больше для её пользы, а не для себя.

— Если мне верят, я не могу соврать, а если я вижу, мне не верят, я такую картину нарисую, да ещё и раскрашу. И ещё бантик сбоку прицеплю.

— Ты опять всё про этих несчастных слонов?

— Даже думать забыла, это ты всё пристаёшь! Какая разница, слон или моська! Если б у меня вдруг когда-нибудь был друг — только у меня никогда не будет, ну это всё равно, — и он бы мне сказал: "У меня есть кот", я бы поверила, так? Отчего же не поверить? А если б он сказал, что у него тридцать три кота? Что бы я тогда ему сказала?.. Я тебе не верю? Или сперва пойду, пересчитаю, что именно их тридцать три штуки? Ну? Говори ты!

— Всё-таки тридцать три… — нерешительно протянул Володя, — это как-то маловероятно…

— Ага, вот я тебя и поймала! Что тебе вероятно, ты поверишь, а что маловероятно — не поверишь! Иди, с Петькой, с Зинкой поцелуйся! Со всеми, кто рисует на досках! Все вы одинаковые и мне опротивели! Не смей мою глину хватать! Уходи!

— Ты сперва скажи, как бы ты ответила этому… другу, которого у тебя никогда не будет?

— Чего говорить про того, кого не будет!.. Но коли желаешь… вероятному всякая Зинка поверит, а друг должен верить… пускай тебе кажется невероятно, а ты верь, иначе… тряпка ты, а не друг! Может, у него даже ни одного котёнка нет, а если ты друг, то верь! Ты что, смеёшься, кажется?

— Да что ты, мне даже очень нравится. Интересно. Вот бы вправду так… Надо подумать.

— Вот ты шуток не понимаешь. Думать! Я же шучу!

— Нет, ты не шутишь. Погоди… Значит, так: что ты мне скажешь, я должен поверить, а что я…

— Ничего ты не должен и ничего я не скажу!.. Я над тобой грубо насмехаюсь!.. — Оля подумала и высунула язык. — Бэ-э-э! — но получилось как-то неубедительно и необидно.

— Если подумать, ничего особенного, — рассуждал вслух Володя, хмурясь и надувая щёки, как он делал, сосредоточиваясь на решении трудной задачи. — Собственно говоря, что тут думать? Так, ладно. Вот возьми и хоть сейчас скажи мне, только вполне серьёзно, без петрушки. Что хочешь скажи. И я поверю.

— Очень-то надо! При чём тут ты?

Ну попробуй, ну, пожалуйста!

Оля задумалась, прикидывая, что бы такое выпалить, и вдруг грубо прорычала:

— А если я тебе скажу, что вот да, у меня знакомый слон! Есть! Ну? Два слона! Ну, как?

— Нет, ты рычишь, это не считается!

— Ах так? — И нежным, тихим голоском мило воспитанной девочки скромненько пролепетала: — А если тебе так говорю: "Знаешь, Володя, у меня слон, у меня двое слонов!" Хорошо сказала? Ну!

— Мне немножко непонятно. Но я тебе поверю.

— Врёшь! — закричала Оля. — Ты это только говоришь, а сам ни капельки не веришь! По глазам вижу!

— Ну ведь ты мне тоже должна верить, раз я тебе сказал! — тихо сказал Володя.

— Ах да, верно…

— Неужели опять про слонов?

Оля быстро повернулась к вошедшей женщине и ещё быстрее ответила:

— Нет, мама, мы просто рассуждали. Со слонами всё кончено. Вот я даже Володе созналась, что это было мальчишеское хвастовство… Созналась?

— Правда, правда, — поспешно подтвердил Володя. — Она мне сказала. Мальчишество… и сама признаёт.

Мама улыбнулась Володе: ей, кажется, понравилось, что он так быстро, горячо вступился.

— Вы Володя? Здравствуйте, Володя, — сказала дружелюбно. — Спасибо, что вы помогли Оле с шариками. Я её мама.

— Здравствуйте… Я бы и так сразу узнал, вы на неё очень похожи.

— Неужели? — Мама засмеялась звонким, Олиным смехом.

— Честное слово, хотя вы очень уж молодая. А смеётесь, как она.

— А мамы все старые? — засмеялась и Оля.

— Кто их знает… Я своей-то никогда не видел. Нету у меня. У меня бабушка. А у других ребят, я вижу, они солидные всё-таки какие-то…

— Ой, мама, ты у меня не солидная, оказывается! Что ж нам теперь делать?

Глава седьмая

Зина была хорошая девочка. До того хорошая и прилежная, что редко кто из ребят мог её долго выносить.

Чем именно она хорошая — это было как-то не совсем ясно. Но даже когда она просто шла по улице, все, глядя на неё, думали: "Вот идёт хорошая девочка".

Училась она плоховато, но зато очень прилежно и старательно. Даже отвечая невыученный урок, она завиралась, путалась и ошибалась с таким старательным, скромным и прилежным видом, что казалось, это какая-то другая девочка плохо знает урок и уж кто-кто, но никак не эта, гладенько прилизанная, так правдиво глядящая прямо в глаза преподавателю Зина в этом может быть виновата.

Так и сейчас, когда в классе стояла тишина, потому что все более или менее были заняты письменной работой, Зина прилежно писала, медленно выводя закорючки на больших буквах и только искоса всё время приглядывала, следила за тем, как какой-то листок бумаги путешествует под партами. Ни один педагог никогда и подумать бы не мог, что это её собственное произведение.

На листке толстый слон сидел, развалясь в кресле, и ухмылялся, а девочка с поклоном подносила ему чайную чашку с блюдцем. Хотя слон был нарисован довольно хорошо — Зинка их уже столько раз рисовала, что, видно, насобачилась, — у него над головой всё-таки для ясности стояла надпись: «Слон». А над головой девочки: "Оля Рытова".