Сергей Григорьев - Сигналы великанов (сборник) Страница 9

Расплываясь в серебристо — голубой столб до неба, вертикально вверх из черной тьмы поднялся, трепеща, и белым кругом оперся о полог туч. На морском языке «луч вверх» значит: бой кончен.

Лучом надежды сверкнул прожектор изнемогающим пловцам. Они теперь молчали и скоро в шорохе волн услышали стук весел и крик:

— И-я? И-я?

— О-о! О-о!

— Илья! Илья!

— Я тут, бисовы сыны. Где ж тут, который мне строп веревкой закрутил. Я ему морду поцелую.

Из темноты тянулись руки.

— Бери, братишки, этого его. Я его в плен. Парнюга добрый. Жалко, моего «Како» спалил. Да, ну его. Табак у нас промок. Дали б затянуться… Ой, лихо мне: куда девались мои ноги… О-о-о!

Рукастая машина

I. Стой! Беги!

Однажды, привлеченный заманчивым объявлением, я попал на собрание лиги изобретателей. Докладчик — Петр Иванов (имя его я прочел в афише) говорил о своем изобретении: международном печатном шрифте, понятном для всех народов мира. Кратко говоря: то, что предлагал изобретатель, вместо букв, было похоже на кинематограф и отчасти на буквари с картинками, по которым обучают чтению на родном, или иностранном языке. — Если показать ребенку две картинки: сначала — девочка несет кувшин, а потом она же стоит и плачет над осколками, — дитя, наверно, скажет:

— Девочка разбила кувшин!

Французский ребенок скажет на французском языке, немецкий — на немецком, китайский — на китайском. Вот подобными упрощенными знаками-картинками изобретатель и хотел заменить современные письмена. Он приглашал нас вернуться на правильный путь, на котором стояли египтяне и остановились китайцы, — Петр Иванов думает, что наша революция должна дать Великому Интернационалу народов мира и новые, всем понятные письмена.

Во время перерыва мне захотелось поговорить с изобретателем один-на один.

Он был в комнате для «артистов», курил, глядя в окно… Он был обрадован, что я заговорил. Мы сразу заспорили. Он возражал мне и все почему-то улыбался, спрятав руки в широкие рукава рубашки. Звонок президиума настойчиво звал нас в зал для «обмена мнений».

Мы простились. Он мне сказал:

— А вы, Сергей Тимофеевич, так меня и не узнали? А я вас сразу.

— Нет, я не помню…

Он, широко улыбаясь, протянул ко мне обе ладони: я увидел на них белые пятна и рубцы.

— Неужели это вы, Петя, Петр Три Пункта? — спросил я радостно.

— Я самый, он.

Мы обнялись и поцеловались. Я записал его адрес. Условились, когда сойдемся, и я покинул дом собраний.

Я навестил по адресу Три Пункта. Мы до ночи, до свету проговорили с ним о книге, о революции, о литературе. Я узнал, что Петр Васильевич Три Пункта заведует одной из словолитен[11] Мосполиграфа[12].

На свои идеи и приемы работы Три Пункта не думал брать патента и мечтательно говорил мне:

— Вот если бы украли у меня американцы или немцы, — они бы сделали!

— Узнают! — утешил я его.

— Да! У них ведь как? — Не то, что у нас: «Стой! Беги!»

Мы оба рассмеялись и стали вспоминать былое.

— Стой! Беги!

Так, бывало, кричал мальчишкам в типографии наш метранпаж[13] Василий Павлыч.

Стой! — значило: брось работу.

Беги! — значило: беги бегом в казенную винную лавку за полбутылкой водки.

Петька охотно отрывался от черной горки «сыпи» на доске и бежал.

Юркий, маленький, как мышонок, и глаза острые, зоркие, как у мышонка. Василий Павлович его любил. Верстают [14]. Я выпускаю[15] номер и стою у метранпажа «над душой». Он дышит перегаром. Передовую — было говорено — взять на шпоны.

— Петька! Три пункта! Три пункта, говорят тебе!

Подзатыльник. Петька роется в кассе, гремя материалом, набирает в пясть шпоны, короткие в длину нарезанные линейки из гарта[16]. Вставляемые меж двумя строками набора, они изменяют внешность отпечатка с этого набора: строки реже и их легче читать. Шпоны бывают разной толщины — один, два, три пункта[17]. Вот эта книга напечатана шрифтом в «12» пунктов и набор взят на шпоны в «2» пункта.

Метранпаж кричит:

— Петька, — три пункта!

Время шло. Петька рос мало. Обратите внимание, большинство наборщиков ниже среднего роста. Почему? Быть может, потому, что они всю жизнь, с малых лет, проводят на ногах и наживают в старости особый геморрой: ниже колен вскрываются и кровоточат вздутые вены. Но, быть может, и оттого, что с детства в типографии дышат свинцовой пылью, и это замедляет рост. Знаменитый цирковой предприниматель Барнум воспитывал для своих американских балаганов карликов, примешивая к пище детей-приемышей в течение нескольких лет малые дозы ртути. Возможно, что, подобно ртути, действует и свинцовая пыль типографий.

Петька с другими мальчишками в полутемном закоулке наборной разбирал «сыпь». Так называют в типографиях рассыпанный шрифт. Его приходится сначала сортировать по кеглям, т. е. по высоте букв в строке, и уже потом разбирать, просматривая каждую литеру. С разбора сыпи начиналось тогда учение каждого печатника. Сыпи у нас было много. Может быть, и все они росли медленней своих сверстников, которые резвились на воле, но Петька был заметно меньше всех. Кто-то сказал однажды:

— Так ты, видно, больше трех пунктов и не вырастешь.

Все засмеялись. И стали звать его: — Три Пункта! Стой! Беги!

Время шло. Все так же стояли у касс наборщики и клевали литерами в верстатки[18]. У Василия Павловича в волосах — седина. И Трем Пунктам время прибавило росту в корпус, но прозвище осталось.

Газета наша перешла в другие руки. Ее купил бугурусланский помещик Рычков, получив внезапное наследство. Он любил литературу и сам писал стихи. Газету он купил для того именно, чтобы в ней печатать свои произведения. Денег у Рычкова было много. Он торопился их прожить, а потому у нас начались реформы. Он провел в типографию электричество и поставил моторы к машинам. Потом купил и поставил в типографию газеты ротационную машину[19], хотя в этом не было никакой нужды: тираж[20] газеты был всего 1200–2000. Пока отбивали щетками в ручную матрицу[21], сушили, отливали, обрезали, заключали, приправляли, — мы для сравнения пускали номер в печать на двух плоских машинах (шестой номер) и успевали отпечатать весь тираж. К тому же «рота»[22] была старый рыдван и, пущенная в ход, начинала иногда внезапно рвать бумагу и кидать ее фейерверком в разные стороны — как ни бились над ее регулировкой… Скоро ее бросили, и она стояла, покрываясь ржавчиной и пылью.

Тогда Рычков решил, по чьему-то совету, заменить ручной набор машинным, чтобы в газете всегда была свежая, четкая печать. Он выписал из Германии от Леопольда Геллера два линотипа[23].

Над ротационной смеялись, — там дело касалось только двух наших машинистов и двух их подручных, накладчиков; над наборными машинами задумалась вся мастерская — сорок человек с мальчишками и девчонками; на линотипах четверо могли в две смены набрать самый большой наш номер— шесть полос. Сплошнякам[24] грозил расчет. Три Пункта в это время был уже на разборе. Он стоял перед кассой на опрокинутом ящике из-под марзанов[25] и сеял из правой руки литеры набора по отделениям кассы. Три Пункта говорил товарищу, который, стоя рядом на полу, также сеял литеры в свою кассу у окна:

— Ну, ладно, набирает, — это понимаю я. Допустим так: сколько литер, столько ящичков, и я ударил по клавишу «наш», — «наш» и выпадает из своего ящичка в верстатку, так ведь это я ударил по букве «наш», — а ты мне объясни, как она будет разбирать. Ну, например: «пролетариат Германии» — вот я прочел: покой, рцы, он, люди, есть, твердо, аз, рцы, иже, аз, твердо — и сыплю, куда надо, — а как же она прочтет, кто ей прочтет… Почему машина знает, что это «покой», а это «рцы». Нет, товарищи, без наборщиков — это можно, а без разборщиков никак нельзя…

— Ну, ты, твердо, рцы, иже — три, не ври, чего не знаешь, — прикрикнул на Три Пункта метранпаж.

Когда пришли машины, их ставить приехали два инструктора-монтера. Для машины в наборной отгородили особый почетный угол из застекленных переборок с дверью на замке. Должно быть, кто-то подсказал хозяину опасение, что наборщики могут испортить машины, мальчишек в первое время и близко к машинам не подпускали. Три Пункта добыл одну из первых отлитых машиной строк и с удивлением рассматривал еще горячую отливку: буквы были слиты вместе в блок. Как же разбирать: не распиливать же по букве!

Три Пункта подмазался к Головину, которого поставили учиться машинному набору:

— Разбирать-то кто будет?..

— Никто. Отпечатали — и металл в котел. Она, видишь ты, набирает не литеры, а в строку матрицы, а потом строчку по ним отливает сразу…