Владимир Вафин - Чужаки Страница 8

Самое сложное на первых порах — ужиться с группой, которая имела свои законы и правила. Новичка принимают здесь поначалу как пацана, наблюдая за его характером, увлечениями и наклонностями. Особенно интересуются, знает ли он правила кодекса, распространенного как в спецучреждениях для малолетних преступников, так и в колониях строгого режима для взрослых. Это всевозможные «приколы» и «прихваты». К примеру: если подросток после ужина зашел в туалет жующим, то он становится «чуханом». И если новичок не проходит испытания, то становится «шохой», исполняющим прихоти «бугров» и выполняющим за них наряды, «вафлами» считаются те, с кем занимаются половыми извращениями. И таких проверок существует очень много. В основном подростки остаются «пацанами», так как большинство из них знакомо с жизнью уголовного мира.

Чем же заполнено время воспитанника детприемника, помещенного туда на тридцать суток? После вечерней поверки, например, за малейшую провинность ночной дежурный может устроить для всей группы «подъем — отбой», когда нужно вскакивать десятки раз. Потом он будет смотреть видик, играть в лото или пить пиво, а в это время воспитанник, уткнувшись в подушку, будет захлебываться беззвучным плачем, и только забудется в тревожном сне, как услышит громкое «Подъем!». Сначала всех выгонят на зарядку, потом под крики милиционеров отправят строем в туалет, затем предстоит мытье коридора или туалетов, которые нередко заставляют перемывать. После завтрака с пригорелой кашей самых высоких и здоровых поведут копать землю или что-нибудь красить, а зимой убирать снег. Это все-таки лучше, чем сидеть взаперти весь день, изучая правила внутреннего распорядка или смотреть постоянно включенный телевизор. Ну, а если начнется «шмон» в поисках «бычков» и спичек и у кого-нибудь что-то найдут, то несдобровать от побоев и отборного мата. Только в мастерской можно будет отвлечься от своих горьких мыслей. И так все тридцать суток. Лишь для некоторого разнообразия проведут воспитатели какую-нибудь беседу или встречу, а в основном воспитанников здесь ждут унижения, наказания, чувство голода по ночам, потому что за ужином дают маленькие порции; в то же время милиционеры с аппетитом уминали детскую пищу или лакомились из передачек принесенных родителями. Постоянное ожидание «свиданки», писем и окончания срока.

И вот, наконец, наступает последний день. Но приходит воспитатель и со злорадством объявляет ДП (дополнительный срок) еще на тридцать суток. От досады у подростка комок к горлу подступает.

Затем приводят новеньких, и уже прижившиеся и получившие ДП начинают от скуки и безделья унижать их. Но среди приведенных может попасться и «старичок», который вдобавок оказывается посильнее — и тогда обидчику приходится туго. Нужно будет отстаивать свое право на лидерство и, если ты не справишься с этим, то пацаны будут смотреть на тебя с презрением и уйдут под опеку, а, может быть, под унижение нового лидера. Так и продолжается жизнь в приемнике, если, впрочем, это можно назвать жизнью. Поневоле станешь завидовать щенку, которого в приемник передала на время прокурор, ему-то наверняка жилось лучше: сытно кормили, ласкали, играли с ним. А тут даже прогулки на два часа превращаются в какое-то насилие. Стоит кому-нибудь закинуть мяч за высокую сетку, которой огорожена площадка, и придется бегать по двадцать и более кругов. Бегут подростки по кругу и от гнетущего существования возникает у них мысль уйти в побег. Случалось, что пацаны шли на риск, чтобы вырваться из этих казематов, но из-за доносов эти попытки пресекались, и зачинщиков ожидало жестокое избиение в кабинете заместителя начальника, после которого с ними еще разбирались сержанты, и все это заканчивалось «тюрягой» — темной комнатой «дисциплинарки», из которой нарушитель выходил лишь для того, чтобы мыть коридоры и туалеты. От скуки и тоски там хочется волком выть. Сидит подросток и думает: может кто-нибудь сжалится и принесет книжку. И порой у него возникает мысль сообщить обо всем прокурору, который занимается в это время проверкой, но он отгоняет ее, зная, что все это безнадежно. И такой нарушитель становится вечным дежурным, даже по выходу из «дисциплинарки». Давя в себе слезы обиды, ему приходится отмывать до блеска унитаз, в то время, как в группе идет какая-нибудь лекция, а в соседнем туалете в это время работает подросток, которого заметили занимающимся онанизмом. И они знают, что будут лишены тех малых развлечений, которые существуют здесь.

Жгучая ненависть обжигает подростков, когда их избивают сотрудники. Помнится мне, был такой бродяга, часто доставляемый в приемник, который постоянно страдал от этого. Особенно жестоко его избивал врач, несмотря на жалобные мольбы подростка: «Не надо, пожалуйста, не надо!». Единственным спасением для него был изолятор, и он специально расчесывал себе кожу до крови. Но этому бродяге повезло, а вот мальчишке из первой группы, которому воспитатель сломал руку, наложили лишь гипс и продержали в «дисциплинарке».

Любой человек, а тем более подросток, постепенно приспосабливается к жизни в изоляции, как бы смиряясь со своей судьбой. И все для них становится обыденным. Они автоматически выполняют все, что им надлежит, не понимая того, что гибнет их маленькая душа и все хорошее в ней.

Подъем! Как трудно подростку вставать!

— Эй, придурок, тебе что особое приглашение?

И сержант с кулаками надвигается на него, приближаясь к постели. Соскакиваешь с кровати и собираешь белье — сегодня генеральная уборка. Радуешься тому, что помоешься, а то за эти десять дней все тело исчесалось. Хорошо бы тапочки поменять, а то уже палец вылезает.

Вдруг удар по голове.

— Быстрее, я сказал!

И про себя материшь этого мордастого сержанта, который вчера пиво пил, а сегодня у него, видимо, с похмелья голова болит. Зачем на пацанов-то злиться? Еще вчера пытал, выспрашивал про других сотрудников, чем занимаются они в ночную смену. Сами менты не могут жить в мире, грызутся между собой. А не скажешь, — получишь.

Приходит время, и какого-то подростка забирают на комиссию. Наступает тот день, когда ему говорят: «Ну все, поехали!». И тот забивается в крике: «Не хочу! Не поеду в «спецуху»! Но его все равно отвезут, и он пройдет еще одну школу, полную страданий, унижений и издевательств. Это трагедия его жизни.

Не буду скрывать, трудно мне было работать в приемнике. На меня, как и на многих других, подростки смотрели с ненавистью и презрением. Я же старался найти к ним подход, а они порой устраивали на моих сменах бунты. Один из них в злобе даже пообещал убить меня, когда я обнаружил спрятанные им папиросы. (Потом при встрече мы посмеялись над его угрозами.) Впоследствии я понял, что только терпеливое и доброе отношение могло расположить их ко мне. Постепенно они перестали видеть во мне мента и смотреть как на конвоира, Я каждый раз старался расположить их к доверительному разговору, и они отвечали мне искренностью.

В приемнике вместе с подростками я делал все: косил траву, копал картошку, выпускал стенгазеты, оформлял альбом о жизни воспитанников. Была мысль сделать стенд об истории приемника-распределителя. Поэтому много времени проводил в архивах, встречался с бывшими сотрудниками. Мне хотелось рассказать, каким добрым и светлым был приемник прошлых лет, как хорошо жилось в нем подросткам. Вместе с пацанами мы делали различные поделки, но устроить выставку начальник все равно не разрешил. Мое отношение к воспитанникам стало раздражать тех сотрудников, которые держали их в ежовых рукавицах. Они испытывали завистливую злобу, когда ко мне приходили подростки после спецучилищ или когда я получал от них письма.

— И чего он возится с этими выродками? — удивлялись некоторые. — Тоже мне, «железный Феликс»!

Им было не понять, каким трудным был мой путь к их пониманию. Мне чисто по-человечески было жаль подростков, лишенных детских радостей, озлобленных, доведенных до отчаяния, и я пытался теплотой и сердечностью завоевать их уважение. Это было трудно, но я не отступал, полюбил эту работу, вкладывал в нее всю свою душу и в конце концов победил. Они наконец-то поверили мне. Как же ликовала моя душа, когда я услышал от новичка:

— Я вас знаю, вы справедливый и добрый! Мне про вас пацаны рассказывали.

Меня радовало сознание того, что я кому-то помог найти себя, твердо встать на ноги. Для этого я часто ходил в прокуратуру и просил повнимательней отнестись к подростку и не губить его душу.

Больно врезались мне в душу слова одного капитана милиции, работающего в ОБХСС:

— У тебя грязная, вонючая работа, а моя — в белых перчатках.

Как мне было доказать таким, как он, что это и есть настоящая работа, что я не приемлю иного?! Резкое изменение моего отношения к пацанам не могло пройти бесследно, и я стал чужаком для ментов, которые избивали в кровь пацанов, истязали до увечий, заставляли их голыми ползать по коридорам, каждый день оскорбляли и унижали их. Меня стали считать опасным свидетелем, и когда я упрекнул партийного секретаря в беззаконии, а комсомольского — в избиении детей, на меня завели персональное дело, которое обсуждалось на комсомольском собрании. Они требовали моего исключения из комсомола, а тогда это считалось причиной для автоматического увольнения из органов. Но на мою защиту встало несколько сержантов, хороших парней, которых в приемнике, к сожалению, было мало. Они разделяли мою точку зрения и сумели доказать этим партийным лидерам, что я должен продолжать службу. Но те не успокоились и пытались сломить меня. На мою голову посыпались выговоры: за задержку у больного друга в Москве, хотя начальник об этом был осведомлен, за опоздание, когда я встречал друга, приехавшего проездом из армии (опять же с разрешения администрации), за отказ ездить в командировки из-за болезни. Сколько их было?! Начальство решило мстить мне, потому что я стал для них чужеродным, встав на защиту пацанов.