Илья Туричин - Кураж Страница 25

Ржавый сидел за кухонным столом, положив голые руки на выскобленную до белизны столешницу.

– У тебя есть чего пожевать?

– Сейчас жареную картошку разогрею. На сале.

– Не надо. Давай так. И чайник поставь.

Пока Василь уплетал холодную картошку прямо со сковороды, Злата разожгла керосинку, поставила на нее чайник. Присела к столу.

– Ну!

– Не нукай, не запрягла. Гляди, Крольчиха, это такая тайна! Жизнь и смерть!

– Ладно, - девочка поджала губы, сердито сверкнула синевой глаз. - Ты меня знаешь.

Василь придвинулся к ней вплотную и сказал тихо:

– У нас в "вигваме" спрятан раненый лейтенант. Толик с ним остался. А я - в город.

И он рассказал, как лейтенант взорвал мост и как упал в реку, и как они с Толиком его искали, нашли и подумали, что он мертвый. А он оказался живым. И как порвали рубашку и сделали перевязку, и вспоминали ее, потому что никто не мог сделать перевязку так, как сделала бы она, Крольчиха. И как потом несли лейтенанта через лес.

Злата слушала, затаив дыхание, глаза ее сверкали от возбуждения, как два синих драгоценных камня.

Вскипела вода в чайнике, из носика с шипением вырвалась тонкая струя пара.

Злата налила чай в большую кружку. Достала откуда-то банку с медом, густо намазала им большой кусок булки. Василя трясло. Зубы стучали о край кружки.

– Это у тебя нервное, - по-взрослому, словно врач, сказала Злата. - Это пройдет. Выпей чай с медом и ложись к Кате. Не тащиться ж ночью домой. У нас переночуешь.

– Ладно. У тебя бинты-то есть?

– Целая санитарная сумка. Я завтра с тобой пойду.

– Нельзя. Наши уходят. Завтра фашисты придут.

– Интересно! Одному Великому Вождю можно, а другому нельзя? Ты, что ль, лейтенанта перевяжешь? Это ж девчоночье дело бинты крутить! - ехидно сказала Злата, напомнив Ржавому его же снисходительно-пренебрежительные слова.

– Да ладно, - буркнул Василь. - Было. Недооценил… Продуктов бы прихватить побольше. Консервов, крупы. Кто знает, сколько ему в "вигваме" сидеть, пока не поправится.

Катька спала на Златиной кровати, разметав руки во сне. Василь прилег рядом, укрылся краешком одеяла.

Потолок и стены куда-то поплыли, стали растворяться в жарком воздухе. В черном небе закувыркались звезды. И только одна оставалась на месте, словно ее вбили в небо. Да и не звезда это, а фашистская мертвенно-голубая ракета. Ржавый хотел ее скинуть вниз, даже руку выпростал из-под одеяла. Но рука была тяжелой-тяжелой.

А река кипела, и пена на ней была голубой.

Гертруда Иоганновна сидела на деревянных нарах в углу камеры, поджав под себя ноги. Ее загнали на самое плохое место возле параши. В камере сидели еще несколько женщин.

Рядом косматая, нечесаная старуха все время шевелила вялыми губами, будто жевала что-то. Арестовали ее за поджог соседского дома. Сидела она давно. Все шло следствие. Старуха ничего не помнила, все путала и жадно набрасывалась на еду, когда раздавали суп-баланду.

Еще в камере сидели две молодые спекулянтки. Они то шушукались, то ссорились, обвиняя друг друга. Дошло бы до драки, да вмешивалась здоровенная женщина в красной кофте и сафьяновых сапожках, которую все называли Олена. Она была в тюрьме завсегдатаем и на этот раз сидела за крупные хищения в какой-то артели. Чтобы утихомирить соседок, она запросто пускала в ход увесистые кулаки.

Когда спекулянткам принесли передачу, Олена отобрала ее, взяла себе лучшую и большую долю, а остальное разделила между спекулянтками и старухой. И только Гертруде Иоганновне ничего не дала.

– А ты, немка, сиди да помалкивай, пока не придушили.

И на самое паршивое место Олена ее загнала. И парашу заставляла выносить вне очереди. И пол мыть.

– Давай, давай, немка. Чистенькой хочешь быть? Шпиёнка!

Гертруда Иоганновна терпела. Она готова была делать все, только бы ее оставили в покое. Хоть ненадолго.

Она сидела молча в своем углу и вспоминала цирк, Ивана, уходившего в армию, мальчиков. Где-то они сейчас? Что бы ни случилось, Флич - надежный друг и за мальчиками присмотрит.

А вот что с ней, с Гертрудой, будет, когда придут "соотечественники"? Поверят ли?

Она старалась представить себе свою первую встречу с ними. И не могла. Не видела их лиц, их глаз. Так бывало перед выходом на манеж. Знала публику, встречалась с ней каждый вечер, а перед выходом не могла унять волнения. И только когда Мальва выносила ее на манеж и она видела лица, лица, лица, глаза, глаза, она успокаивалась. Волнение таяло, исчезало, работалось легко, радостно. Приходил кураж.

Ах, как важны эти встречи лицом к лицу!

Но там - публика, своя, добрая, сопереживающая. А эти, которые идут незваными?

С утра сквозь высокое, зарешеченное окошко доносилась артиллерийская пальба. Женщины в камере притихли, сникли. Одна из спекулянток прошептала тоскливо:

– Господи! Жуть такая.

Днем, когда раздавали баланду, Олена спросила надзирательницу, скривив крашеные губы:

– Что за шум на дворе, гражданка начальница? Конвой по стенкам палит?

Надзирательница не ответила. Глухо щелкнул дверной замок.

– Все, подруги! Мадама пошла пятки смазывать. Попили нашей кровушки! Теперича вашу попьют! - сказала Олена закрывшейся двери, и в прищуренных глазах ее вспыхнуло злорадство.

У Гертруды Иоганновны появилось ощущение, будто где-то внутри, в теле, была спрятана скрученная пружина и вдруг развернулась упруго. Так бывало на манеже перед сложным прыжком. Но она сдержалась, отвернулась, опустила голову, чтобы не увидели ее лица. Мразь уголовная! Спокойно, спо-кой-но… На тебе маска, как у клоуна. И никто не должен видеть твоего подлинного лица. Никто! Ты немка, которую посадили в тюрьму за то, что немка.

И освободят тебя немцы. Если не угодит в тюремную стену шальной снаряд.

Вечером Олена приказала:

– Ты, выноси парашу!

Гертруда Иоганновна поджала губы. Пожалуй, пора. Ну, погоди, гадина! И ответила спокойно:

– Сама понесешь.

– Че-го-о?… - удивилась Олена.

– Сама понесешь, свинья! - произнесла Гертруда Иоганновна с наслаждением.

Олена подошла поближе, посмотрела на Гертруду Иоганновну, которая спокойно сидела на нарах. Остальные женщины притихли, как листья перед грозой.

– Ну, падла, молись своему немецкому богу! Сейчас я тебя разукрашу, - сквозь зубы процедила Олена, замахнулась и с силой ударила немку. И взвыла от боли, не сразу сообразив, что влепила кулак в стенку. А Гертруда Иоганновна сидела на нарах как сидела и с презрением глядела на нее.

В глазах Олены все потемнело от боли и ярости. Она бросилась на Гертруду Иоганновну, стукнулась грудью о нары. Да что ж это? Где немка? Куда она исчезает?

И тут Гертруда Иоганновна ударила ее по шее. Не сильно вроде бы, а дыхание прервалось. Олена рухнула на нары, завыла по-звериному:

– Ты что-о!… Ты что-о!…

– Тихо! Или я тебя буду убивать, - сказала Гертруда Иоганновна и сделала страшное лицо. - Я умею приемшики! - вспомнила она любимое словечко сыновей и подумала с отчаянием: "Если сейчас кинутся все разом - не отобьюсь!"

Но женщины не кинулись. Старуха шевелила губами и меленько крестилась. Спекулянтки сидели на нарах с открытыми ртами, им было интересно поглядеть, как это маленькая немка справится с Оленой.

А Олена бросилась к двери и забарабанила в нее.

– Помогите! Сумасшедшая! Убивают!

В двери открылся глазок.

– Чего кричите?

– Убивают, граждане начальники! Убивают! У нее ножик!

Дверь открылась.

– У кого нож? - грозно спросила надзирательница.

– У нее, - Олена показала на Гертруду Иоганновну.

– Отдайте нож, - надзирательница решительно протянула руку.

– Нету, - ответила Гертруда Иоганновна.

– А где он?

– Не был.

Надзирательница привычно ощупала одежду Гертруды Иоганновны, заглянула под нары и повернулась к Олене.

– Шуточки тут шутите?

– Гражданка начальница, я велела ей парашу вынести, а она меня…

– Будет крик, посажу в карцер, - сказала надзирательница и закрыла за собой дверь.

"Надо довести дело до конца", - подумала Гертруда Иоганновна, подошла к месту у окошка, где лежали вещи Олены, сгребла их в охапку и швырнула на пол.

– Теперь я буду здесь. А ты будешь около параша. Власть меняется. Немцы идут. Ферштеен? И быстро выносить параша!

Гертруда Иоганновна так взглянула на Олену, что та сникла. Даже краска на губах поблекла. Олена молча постучала в дверь.

– Ну, что еще? - спросили в глазок.

– Парашу вынести.

Дверь открылась.

– Давай.

И Олена понесла парашу.

– Теперь будете слушать меня, - сказала Гертруда Иоганновна.

Женщины согласно закивали.

Вечером света не было. Сидели во мраке, словно заживо погребенные. Гертруда Иоганновна боялась уснуть: Олене ничего не стоит придушить сонную.