Владислав Гравишкис - Большое испытание Серёжи Мерсенёва Страница 11

Серёжа угрюмо посмотрел на Карпа Ивановича, однако костыли принял.

Пошёл он мелкими, неуверенными шажками, нахмурясь, сосредоточенно глядя себе под ноги. «Не упасть бы! Только бы не упасть!» — одна мысль мелькала в голове мальчика.

— Смелее! Смелее, малыш! — ободряли его больные и широко расступались, открывая дорогу.

Серёжа дошёл до конца коридора. Тяжело дыша, крепко сжимая костыля, он остановился у операционной комнаты. Позади слышался одобрительный говор:

— Молодчина, паренёк!

— Что там и говорить! Теперь дело пойдёт!

— Маленький да удаленький. Видишь, как смело пошёл...

— Ничего, приспособится! Жизнь своё возьмёт!

Осторожно переставляя костыли, Серёжа стал поворачиваться и увидел, что люди столпились вокруг него, стоят плотным кольцом и руки у всех наготове — начни он падать, его сразу подхватят. Поворот прошёл благополучно, больные опять расступились, и Серёжа заковылял обратно. Люди улыбались ему, ласково говорили что-то, и мальчик, мельком взглядывая на улыбающиеся лица, не удержался и тоже радостно засмеялся в ответ.

— Ладно прошёлся! — одобрил поджидавший на другом конце коридора Карп Иванович. — А ты говорил — люди... Люди — не помеха, наоборот...

В этот день Серёжа несколько раз учился ходить на костылях по коридору. Устав, он останавливался, и к нему подходили взрослые, начинали разговор. Сначала Серёжа стеснялся, отвечал неохотно, но в лице каждого взрослого он видел только дружелюбие и стал разговаривать без смущения, как равный с равными — и он кое-что перенёс в жизни, и ему пришлось отведать того трудного, о чём всё время разговаривали взрослые.

Серёже стало легче переносить однообразную, невесёлую больничную жизнь. С раннего утра он разгуливал по коридору. Ходить было уже нетрудно, а вот поворачиваться, подниматься и спускаться по лестнице — с этим дело обстояло посложнее. Он ещё не верил в свои силы, часто терял равновесие и падал. Но никто над ним не смеялся, наоборот, все спешили помочь.

Он побывал во всех уголках больницы, даже на кухню зазвала его молодая и говорливая больничная повариха. Она кормила его компотом из суповой тарелки и всё расспрашивала о маме, о доме отдыха и, конечно, о той памятной ночи. Оказалось, она хорошо знала маму: когда-то училась у неё поварскому делу.

Однажды незнакомый старичок из дальней палаты поманил к себе Серёжу скрюченным узловатым пальцем:

— Иди-ка сюда, малец!

Мальчик подошёл. Старик повёл его к себе в палату, вынул из тумбочки аккуратно накрытый бумагой стакан киселя и сказал:

— От обеда тебе оставил. Садись, полакомись.

— Да я уже ел, дедушка. У нас тоже кисель давали.

— А ты не обижай старика: садись да кушай.

Сколько ни отнекивался Серёжа, старичок заставил его съесть кисель. А сам в это время сидел на соседней койке, смотрел на Серёжу, и на лице его выражалось такое удовольствие, точно он ел кисель сам, а не угощал Серёжу.

Мальчика и его печальную историю знали все, много о ней говорили в палатах, и каждый стремился помочь ему, развлечь, отогнать тяжёлые думы. От этой заботливой ласки совсем незнакомых людей ему становилось легче, будущее не казалось таким пугающим, исчезали нелюдимость и злое упрямство, которое появилось было после всех перенесённых страданий и в особенности после операции.

ПЕРЕМИРИЕ

Однако был в больнице такой человек, которого Серёжа избегал. С главным врачом Вениамином Алексеевичем у мальчика сложились странные, неясные отношения. Операцию делали под наркозом, Серёжа ничего не помнил, но знал — ногу отнимал Вениамин Алексеевич. И необъяснимый страх охватывал мальчика, когда ему приходилось сталкиваться с главным врачом.

Вениамин Алексеевич понял это на одном из обходов, заметив, как побледнел Серёжа во время осмотра и как внезапно участился пульс. Врач попытался разговориться, но мальчик угрюмо отмалчивался, и Вениамин Алексеевич оставил его в покое.

При обходах он молча просматривал историю болезни и делал вид, что не замечает мальчика. Он догадывался о том, что творилось в душе малыша, и старался ничем его не тревожить: ведь покой был теперь самым сильным лечебным средством, помогавшим мальчику оправиться от физического и морального потрясения.

Сейчас, когда Серёжа начал ходить, Зинаида Алексеевна приезжала не так часто, но звонила по телефону каждый день. Телефон стоял в кабинете главного врача, и обычно как-то так получалось, что в то время, когда Мерсенёва звонила Серёже, Вениамина Алексеевича в кабинете не было.

Однажды, вызванный к телефону, Серёжа с размаху открыл дверь и неожиданно увидел, что в кабинете сидит Вениамин Алексеевич и разговаривает по телефону. Опешив, Серёжа не знал, что делать: и телефон-то занят, и Вениамин Алексеевич сидит за столом, поблескивая очками.

— Подождите, подождите с протезом, уважаемая! — говорил Вениамин Алексеевич. — Кстати, он пришёл, ваш наследник. Передаю трубку, будьте здоровы. Заходи, заходи, малыш!

Серёжа подошёл и неохотно взял трубку. Он плохо слышал, о чём говорила мама, следя за крупными руками врача, перебиравшими какие-то бумаги. Ногти были коротко острижены, кончики пальцев коричневые, как у заядлого курильщика, который не употребляет мундштука. Серёжа знал, что желтизна — не от курения, а от иода, которым врач натирал пальцы перед операциями.

Отвечал Серёжа матери невпопад, кое-как, та встревожилась и начала выпытывать: уж здоров ли он, не случилось ли чего?

— Да здоров я, мама, чего ты, в самом деле! — нетерпеливо ответил Серёжа. Больше всего ему сейчас хотелось убежать в палату: он чувствовал, что врач нет-нет, да и взглянет на него.

Мама просила не обманывать, сказать правду, а Серёжа замолчал, догадавшись, что Вениамин Алексеевич говорил о его, Серёжином протезе. Почему надо подождать с протезом?

— Да я не обманываю, мама! Правда, правда, я совсем здоров.

Наконец мама положила трубку, и Серёжа торопливо пошёл к двери.

— Ну как, Серёжа: мириться будем? — неожиданно услышал он голос врача.

Серёжа остановился, оглянулся:

— Я...

— Знаю, знаю — сердит, — сказал врач. — Но подумай сам: что я мог поделать? Гангрена — это, знаешь, такое дело: или смерть, или операция.

Серёжа потупился: он избегал взгляда этого человека, казался нестерпимым блеск его очков.

— Благородная, да нелёгкая работа хирурга, — сказал Вениамин Алексеевич и вздохнул: — Когда-нибудь ты это поймёшь...

— А вы бы другой работой занялись, — невольно, само собой сказалось у Серёжи.

Вениамин Алексеевич усмехнулся, снял очки и стал протирать стёкла. И внезапно выражение лица у него изменилось. Это был простой, добрый и, видимо, усталый старик, с которым совсем не страшно поговорить.

— А почему вы мне не разрешаете носить протез? — спросил осмелевший Серёжа, вглядываясь в серые, близоруко щурившиеся глаза.

— Протез не разрешаю? Скажи на милость!

— Вы сами по телефону говорили... С мамой... Я слышал...

— Правильно, говорил. Сам посуди: ты растёшь, и если заказать тебе протез — через пару лет придётся делать новый. Ходи пока на костылях — и легче, и здоровее.

Серёжа не думал, что на протезе труднее ходить, чем на костылях, но вот насчёт роста — это, пожалуй, правильно. Протезов и в самом деле не напасёшься, так же как и ботинок — износить не успел, а уже малы.

— А когда взрослый буду — тогда можно?

— Безусловно.

— И будет незаметно, что у меня нет ноги?

— Конечно. Бегуном не станешь, а ходить сможешь отлично. Придётся потренироваться, без этого не обойтись...

Серёжа молчал, размышляя. Тренироваться он согласен, без этого и в самом деле не обойтись: вот даже на костылях пришлось учиться ходить...

Вениамин Алексеевич надел очки, подошёл к Серёже и положил ему на плечо большую, мягкую Руку:

— Знаешь что, Серёжа? Честно скажу — не легко мне было решиться на такое дело. У меня свои ребята есть, все делал, чтобы предотвратить такой исход, два дня боролся с гангреной, раздумывал, но...

Он говорил спокойно, немного грустно, с сожалением. Серёжа, подняв голову, смотрел ему в лицо. И хотя Вениамин Алексеевич был теперь в очках, однако уже не казался таким чужим и строгим, как раньше...

НАКОНЕЦ-ТО ДОМА!

Серёжу выписали в весенний, тёплый день. Провожать вышли многие больные, дежурные сестры, Лидия Ивановна и даже сам Вениамин Алексеевич. Казалось, Серёжа и не рад такому вниманию: он нетерпеливо звал прощавшуюся с врачами Зинаиду Алексеевну:

— Ну, мама же! Ты скоро?

— Надоели мы ему хуже горькой редьки, — сказал врач.

— Трудно ему здесь пришлось, Вениамин Алексеевич, — оглянувшись на сына, сказала Зинаида Алексеевна.

— Было дело, было! — продолжал врач и подошёл к кошеве. — Ну, счастливого пути, Серёжа! Постарайся больше нам не попадаться!

— До свидания! Не попадусь! — полушутя, полусерьёзно ответил мальчик.