Юлия Кузнецова - Где папа? Страница 3

И тут до меня дошло. Что от моей новости бабушке может сейчас стать плохо. Так плохо, что хуже не бывает. Так плохо, что даже думать об этом страшно. И я буду в этом виновата.

Ведь именно я сказала ту новость, от которой…

Нет. Нельзя об этом думать. Просто нельзя. Надо думать о сказках. Русских народных или каких там… В которых гонцу, который принёс плохую весть, отрубали голову. И когда читаешь такие сказки и удивляешься жестокости обычаев, то никогда не думаешь: а был ли выбор у гонца? Мог ли он сказать что-то ещё?

Ирка

А потом позвонила Ирка.

– Ты уже знаешь?

– Угу. А ты?

– Угу.

– За что, а? Ты поняла? Он ездил туда поддерживать своих коллег, разве не так? Как его могли арестовать?

– Не знаю…

– Или, может, нам не рассказывали всей правды? – вдруг доходит до меня. – Может, это его во всём обвиняли, а не коллег?

Ирка молчит. Я понимаю: она что-то знала. Может, и Костя знал? И мама, значит, тоже? Почему они все не рассказали мне?

– Ты с мамой говорила? – спрашивает Ирка. – Надо её держать сейчас. Чтобы она с ума не сошла.

– Да, – говорю я.

У нас обеих – замороженные голоса. Потому что мы обе не знаем, каким должен быть голос в ТАКОЙ ситуации.

– Ты приедешь? – спрашиваю я.

– Меня Костя ждёт на проспекте Мира.

– А…

Мама

Наконец приходит мама. С чужим лицом. У неё расширенные глаза и сжатые губы.

Я вроде протягиваю к ней руки, но она отстраняет меня, глядя наверх, на вешалку.

– Шапка!

Она тянется, не может достать. Я достаю папину шапку. Маленькую, чёрную.

– Положи на стол, упакуем, – бормочет мама, разуваясь, – хотя могут и не пропустить.

Дальше начинается кутерьма. Мама носится по комнатам, пакует папины вещи, приговаривая: «Положу, но могут и не пропустить». Она собирает его вещи, раскладывает по пакетам, перевязывает, что-то поручает мне, потом тут же выдёргивает вещь у меня из рук, делает сама, поручает мне что-то ещё, и так без конца.

Ещё без конца звонит мобильный, и мама что-то кричит в него. Иногда задаёт вопросы. Иногда на что-то раздражённо отвечает. Иногда просит. Ей звонят: бабушка, дедушка, дядя, адвокат, жена того папиного коллеги, которого забрали вместе с папой, Ирка.

– Приезжай! – кричит мама ей. – Приезжай сегодня! Мы должны пережить эту ночь вместе!

И снова начинает носиться.

А когда у шкафа вырастает очередь из разноцветных пакетов, набитых доверху, она ложится спать. Просто выключает свет и ложится на кровать прямо в костюме, в котором пришла с работы. Закутывается в одеяло. Я топчусь неловко на пороге. Надо бы подойти, обнять её. Но я почему-то не могу. Я же стою. Как-то неловко обнимать лежачего.

Мама и Ирка

Потом всё-таки приезжает Ирка. Она вбегает в комнату прямо в ботинках. И ложится на маму, накрывая её полами своего пуховика. И плачет:

– Как я без него буду, как?

– А я? – плачет мама в ответ, обнимая Ирку. – Погоди, погоди… Надо обсудить… Папина машина. Она осталась у здания суда. Скажи Косте…

Тысячи злобных «почему» начинают роиться у меня в голове, как озверевшие пчёлы.

Они разговаривают приглушёнными голосами, словно обсуждают самый важный в мире секрет. И словно меня это всё не касается.

Я хлопаю дверью в комнату, но никто не слышит.

Письмо

Я запираюсь в комнате. И пишу папе:

«Папа, помнишь, ТЫ – РУЧЕЁК? Обойдёшь любой камень. Если надо, спрячешься в землю. Но достигнешь цели. Люблю тебя. М-П».

Заглядывает мама. Она всё-таки сняла костюм и надела ночнушку и халат. За ней стоит Ирка в выцветшей детской пижаме, которая ей мала. В руках у неё зубная щётка, на плече – полотенце.

– Лиза… Совсем забыла, – говорит мама. – Вы ведь можете написать папе записку. Что-то поддерживающее. Только не грустное, ладно, потому что…

– Я уже написала, – перебиваю её.

Встаю и отдаю листик.

– Вот ты молодец, – говорит Ирка за маминой спиной, – сама сообразила.

В её голосе – то ли зависть, то ли восхищение, то ли удивление, что я сообразила о чём-то раньше неё.

– Если надо, – говорю я, – я могу прогулять школу завтра. У нас ОБЖ и два труда…

– Не надо, – говорит мама. – Нам ещё придётся прогуливать. Всем.

Она смотрит в пол. Ирка кладёт ей руку на плечо и тоже смотрит в пол.

Во мне снова разгорается огонёк ревности, но я его тушу. Ну ладно, ладно. Не до конца тушу. Но прикручиваю.

Мама протягивает мне руку, и я сжимаю её ладонь.

Мы отражаемся в зеркале моего шкафа.

– Прямо мушкетёры, – грустно говорит Ирка, – все за одного.

«А папа где-то там, – думаю я, и волна боли начинает подниматься во мне, – один. Без всех».

Глава 4

Горе

Вот проснулся ты утром. Что ощущаешь?

Мягкую подушку. Зайца или мишку, с которым спишь в обнимку, хотя тебе давно уже не три года. Слышишь треньканье будильника в телефоне.

С кухни пахнет яичницей. Если с помидорами, то пахнет противно. «Не буду есть, – сонно думаешь ты, – если с помидорами. А то опять там сопли непрожаренные будут попадаться. Я творог буду, и пусть ругается, что холодное на голодный желудок».

И смотришь, как солнце воровато пролезает в щёлочку между шторами и хихикает над тобой, что у всех суббота, а у тебя – шко-ола.

А потом с противным звуком, вроде как пенопластом по стеклу, или металлом по асфальту, или сверлом бормашины по зубу, в тебя пролезает горе.

Пролезает и тоже улыбается, не хуже солнца, да только ты холодеешь от этой улыбки.

Вспоминаешь, что папу вчера забрали. Забрали, хотя он был не виноват. И никому не объяснишь, что он был не виноват, не докажешь. И никак с ним нельзя связаться. Позвонить, сказать, что ты его любишь… Что не можешь без него жить! Даже дня!

А самое главное, ты понимаешь, что всё это не сон. И это самое ужасное.

На прощание мама… Да нет, не обняла меня.

Она сказала:

– Никому не говори. Ты поняла это? Никаким подружкам!

– У меня нет подружек, – хотела ответить я, но промолчала.

Готовилась к школе. Готовилась молчать там. У мамы было такое лицо, словно она хочет, чтобы я её обняла.

Но вот что-то не было на это сил.

Я себя ощущала кастрюлей с кипятком. Надо было осторожненько донести себя до класса, чтобы не расплескаться и не обварить свои же ноги.

Я и донесла. До класса ОБЖ.

Открыла дверь, а там люди какие-то. Захожу. Хорошо, что мне недалеко – до первой парты.

Я села. Достала тетрадь. Прислушалась к кипятку внутри. Кто-то прошел мимо, дотронулся до моего локтя, я отдёрнула руку. И вздрогнула. Потому что кто-то как будто на секунду приподнял целлофановый пакет, в который горе окутало мою голову.

И я увидела, что люди вокруг – это вообще-то мои одноклассники. Бледные при свете дневной лампы, недовольные, но при этом смеются, перекидываются словечками. И я ещё вспомнила, что я – это я. Для них. В смысле я не кастрюля с кипятком, а просто девчонка, для них – довольно мерзкая (бу-э!).

Может, от меня пахнет котлетами (мама жарила с утра, чтобы Костю накормить, когда он приедет на папиной машине, чтобы поставить её в гараж у дома), или, может, у меня из свитера нитки торчат. Или просто я угрюмая. Ну, в общем, я вспомнила, что у меня ещё, скорее всего, есть внешний вид.

Вспомнила и надела на голову целлофановый колпак. Я и так-то еле выношу, когда вижу их оценивающие взгляды. А сейчас меня просто разорвёт, наверное. Бабах!

Нет, лучше целлофан. Не только на голове, но и на сердце.

Я

Я сижу в классе, смотрю перед собой. Колпак на месте. Никто не догадается, никакие «подружки».

Описать меня?

Пожалуйста. Я – урод. Серьёзно. Честно. Когда я прохожу любые тесты на самооценку, они всегда показывают: реалистка. Так что я реально знаю, что я урод.

Я глыба. Огромная, сутулая, с толстыми белыми руками и толстыми ногами. Мама покупает мне утягивающие колготы и плотные джинсы. Но стоит опустить глаза под парту, и вот они – две толстые сардельки, затянутые в джинсу. А если они ещё и расплющены по скамейке в «переодевалке» возле физкультурного зала…

Или летом, в купальнике, у-у-у. Хоть в кусты ползи. Вылитый Груффало.

Что у нас там ещё? Плоское лицо с острым носом. Бесцветные глаза. Подбородок, выдающийся вперёд. Волосы, которые всегда выглядят плохо промытыми, приклеенные к плоскому затылку.

Наверное, с этим всем можно было бы что-то сделать. Мои одноклассницы всегда знают, что можно сделать с той или иной частью тела, чтобы она выглядела лучше. Говорят об этом между собой. «Попробуй тот крем, у меня от него прыщи сразу прошли!» «Не ешь свёклу, от неё толстеют!» «Ешь капусту, от неё растёт грудь! Вон смотри, Смирнова отрасти-и-ила!»

А вот ещё: «Ты видела новую коллекцию “Орли”? Там специальный лак, чтобы ногти не ломались!» Если бы я разговаривала с одноклассницами, я тоже была бы в курсе всей этой Очень Важной Инфы.

Но я не разговариваю. У меня прозвище – Немая.

Да нет, я, конечно, говорю с одноклассницами. И все об этом знают. Ну, например, если нам задают диалоги на английском. Кто-то подсаживается ко мне, и мы начинаем что-то плести про нашу совместную (о да!) поездку в Англию.