Юлия Кузнецова - Где папа? Страница 4

Или если кто-то не слышал задания, может переспросить у меня, я отвечу.

Но просто так, обычный девичий трёп я с ними не веду. Когда перемена, и все шуршат, вскрывая целлофановые упаковки трубочек для сока, кричат, шепчутся, пшикают друг другу на запястье новыми духами, показывают друг другу новые колготки, вспоминают героев кино, посмотренного вместе (!) за выходные, прикалываются над учителями и друг другом, я сижу и смотрю на доску.

Я не поворачиваюсь, не переглядываюсь, не смеюсь, не обсуждаю туфли ботанички и измазанную мелом юбку математички, не ворчу по поводу задания, не обсуждаю, как на меня посмотрел физрук, не ахаю, не ругаюсь с пацанами и не заглядываю им за воротник (как Алка Алаше заглянула и протянула: «У-у… Какой ты волосатый»).

Я молчу. Иногда я рисую. Молча. Поэтому они называют меня Немой.

Что я рисую

До сегодняшнего дня я рисовала девочек. Девочек в профиль. Худеньких, конечно, не то что я. Одетых в пижамы. Или бальные платья. С большими глазами. Красиво уложенными волосами. С хрупкими руками, протянутыми вперёд. Иногда эти девочки будто тянутся к чему-то, а иногда сжимают перед собой свечу. И смотрят на неё своими большими глазами, как будто ждут.

Сегодня я рисую замок. Его очень просто рисовать. Надо обвести сначала несколько клеток тетради в высоту. Потом некоторые закрасить. А в некоторых прорисовать окошки. А наверху – крыша треугольничком. Это башня. Я их рисую несколько штук. И все сажаю на основание. Это зал или что там у них… Кухня какая-нибудь. Конюшня. А может, помещение для карет? Точно! Там, внутри, – кареты! Их много, они просторные, обитые изнутри красным бархатом. В них запряжены лошади, которые могут мчаться со скоростью звука. Или света, что там быстрее?

Я только собиралась нарисовать карету, отъезжающую от замка, как моего локтя коснулась рука Алаши.

Он шёл мимо по проходу между партами и, как все мальчишки, горбился и задевал руками стены, парты, затылки одноклассников. И мой локоть.

Алаша вышел к доске и стал рассказывать про землетрясения. Про то, что нужно прятаться в дверной проём.

Когда он шёл обратно, то снова задел мой локоть.

А когда сел на место, то громко сказал Фоксу:

– Крепость какую-то рисует!

– Тюрягу, что ль? – лениво спросил Фокс.

Они оба заржали.

Трых! Это порвался мой целлофан.

Я стёрла ластиком линию, которую провела, чтобы изобразить карету. Захлопнула тетрадь.

И ещё что-то внутри захлопнула.

Крепко-накрепко.

Чтобы не заплакать.

Материнский капитал

И вот тут меня подозвала Симба. Симба – это учительница ОБЖ, Наталья Николаевна Симбирская. Она пожилая, ходит всегда в одной и той же зелёной вязаной жилетке в рубчик, а от кокона её волос пахнет лаком для волос. Она сказала:

– Макарова! Выйди на минутку.

Сама тоже встала и направилась к двери за мной.

Я решила, что она видела мой замок и сейчас начнет возмущаться, что я рисую, вместо того чтобы слушать про землетрясения.

А что толку в том, что я буду знать про дверной проём? У нас всё равно не бывает землетрясений.

Лучше бы было землетрясение, чем то, что случилось с папой.

Симба посмотрела на меня пару секунду, а потом сдвинула брови и сказала:

– Лиза… У меня к тебе поручение. Понимаешь, Наташа, дочка, второго родила. Нам материнский капитал положен. А там очередь, понимаешь? На Мичуринском. Ты можешь съездить записать её? В очередь записать. Я не знаю, может, ей номер какой-то дадут. Ты тогда мне этот номер привези. И спроси, сколько у них номеров в час успевают пройти. Чтоб мы время посчитали. Понимаешь, она кормит, надолго-то не отойдёшь. А там, говорят, большие деньги можно получить.

Скажу честно, я плохо поняла, что от меня требуется. Но решила, что лучше сбежать из класса, где Алаша, Алка и Фокс. Я буду ехать в троллейбусе, думать о папе.

Я кивнула и подумала, что Симбе, видно, нелегко приходится. У неё такие мешки под глазами. Наверное, этот их маленький не даёт им спать по ночам.

Очередь

Я доехала до Мичуринского. Долго плутала там по подворотням. Потом провалилась в снег и промочила ноги. Хотя продавщица, которая нам с папой всучила эти сапоги, клялась, что они непромокаемые. Мама ещё добавила: «Ну конечно. И стельки из золота сусального».

Наконец я подошла к высоченному дому, у которого толпились тётки разных возрастов. Одни подпрыгивали на месте от холода, другие курили, третьи болтали и смеялись. Но их было очень много. Я глянула на подъезд – к нему вообще было невозможно подойти. Всё забито тётками. Я подошла к крайней. И вдруг поняла, что не могу говорить. Осипла. Почему вдруг?

– Извините, – прошептала я, – как записаться на получение?

– Что? – раздражённо переспросила крайняя тётка.

На ней была тонкая фиолетовая куртка с дырочкой на плече, из дырки торчали белые синтепоновые завитушки.

– Чего тебе?

– Мне… На получение…

– Получают без очереди! – со злостью сказала она.

Она вроде сказала, а получилось – словно дала мне по уху мокрой варежкой. Я открыла рот, но вспомнила, что у меня нет голоса.

Поплелась к подъезду.

– Извините, – несмело начала я, пытаясь пробраться среди тёток.

– Ты куда? – вдруг спросила одна, в красном пальто и чёрной шляпе, из-под которой торчали волосы явно немытые, со слипшимися прядями.

– Я… на получение.

– А письмо где? В котором сказано, что можешь приехать?

– У меня ничего нет, – испугалась я.

– Тогда не дадут ничего, можешь не толкаться!

– Почему не дадут? – заволновались другие.

– Да вот ей не дадут, она получать без письма собирается.

– Обнаглела совсем? – спросили откуда-то в конце. – Мы тут что, идиоты все? Стоим, чтоб записаться, а она вон без письма хочет.

– Да, бывают же такие бессовестные. Я вообще с Щукинской приехала. Просто прописана у родителей.

– А у меня лялька уже три часа не кормлена.

– А сколько ей?

– Четыре месяца.

– Так уже можно по три часа не кормить.

– Ну конечно! Вы что, с ума сошли? Я по первому требованию кормлю!

– Вот и сами виноваты, что избаловали!

– На вашу посмотрю, как вырастет! Есть хочет дитё, а вы ей – по часам.

– К порядку надо с детства приучать! А то и вырастают потом такие! Которые внаглую – без очереди, без письма! Надо им. Всем надо!

– Да, молодая же, могла бы и постоять!

– Слишком молодая, у тебя точно двое?

– Да врёт небось…

Я испуганно озиралась. Они ко мне обращаются?! Что я им сделала?

Злобные курицы. Набросились. Клюют, клюют, клюют.

– Девчонки, уходит!

– Так я и говорю – халявщица какая-то. Денежки-то всем охота. А стоять неохота.

Я не уходила, я убегала. Снова путаясь в домах, пытаясь выбраться к остановке. Но домá изменились. Они набухли, стали огромными, серыми, и снег был грязным вокруг и чавкал, пачкая мои сапоги, которые мы купили с папой.

«Нет, вы подумайте, – сказала тогда мама, – обманули приличного мужчину. Ну зачем ты ей купил сапоги на рыбьем меху?» Я еще долго думала в тот вечер, какой такой у рыбы мех…

Дома, лысые деревья, заляпанные грязью машины – все навалились на меня. Мне стало душно и страшно.

Я бросилась бежать. К счастью, подошёл троллейбус. Я забралась в него, испуганно оглядываясь. Все пассажиры превратились в молчащие серые мешки, тюки с бельём. Подойди к любому, ткни его – он просыплется молча песком через дырку.

Душно-душно, я сейчас задохнусь.

В яме

И тут вошёл он. Псих. Сгорбленный, худой, с козлиной бородкой, с рюкзаком, в потрёпанной одежде. Он стал петь и смеяться. Громко. Он трогал людей за плечи, и они отодвигались брезгливо. А псих смеялся и приближался ко мне. А потом близко-близко подошёл и приблизил своё лицо к моему. От него плохо пахло. Я зажмурилась. Сейчас взорвусь. Сейчас умру. Хочу, чтобы это был сон. Проснусь, и его нет. Ничего нет! Ни людей-тюков, ни злобной очереди, ни маминых расширенных глаз!

– В яме! В яме! Эта в яме! – закричал псих мне в ухо. И пошёл дальше.

Я не раскрывала глаз. Его слова были как серая гадкая вата. Они забились мне в уши, в рот, в нос… Он давно вышел из троллейбуса, а я не могла через эту вату дышать и слышать.

Что случилось?

– Зачем ты в очередь полезла? – всплеснула руками Симба. – Тебе надо было спросить, какой у крайней девушки номер. Я же тебе объясняла. Просто надо было узнать номер для Наташки моей. Конечно, они тебя попёрли. Там некоторые по четыре часа стоят на морозе. А Наташке нельзя после кесарева столько стоять. И я не могу… Я же тут как конь на привязи.

Я плохо слышала Симбу через свою вату.

– Ладно, ладно, – забормотала она, – ничего, не страшно… В другой раз… Может, кого другого попрошу. Ничего, Лиз, ладно.

Я кивнула.

– У тебя что-то случилось? – вдруг спросила она, вглядываясь в меня. – Что-то дома? Что-то не так?

Я сглотнула комок ваты.

– Всё в порядке. У нас ничего не случилось.