П. Хорлоо - Мальчик из Гоби Страница 4

Потом он обмакнул указательный палец в сархад, разбрызгал вокруг несколько капель — отдал дань уважения природе и людям — и только тогда до дна осушил чашу. С низким поклоном поднес он Сэнгэ хадак.

Все были возбуждены и веселы. Хорошо на сердце было и у Буяна. На радостях он даже предложил Цолмону обменяться картинками. Но обмен все-таки не состоялся: Цолмон соглашался добавить к папиросной коробке лишь красную коробку от чая, а Буян счел такое предложение невыгодным.

Домой Буян вернулся лишь после полудня. В юрте, добродушно улыбаясь, сидели отец с матерью.

Отец вынул изо рта дымящуюся трубку и улыбнулся Буяну.

— Ну, сынок, через несколько дней отправимся.

— Куда? — Буян даже вздрогнул от удивления.

— Поживешь немного в монастыре, будешь прислуживать Цоржи-бакши. А там, глядишь, мой единственный сын приобщится к великому учению Будды, станет послушником, а потом и ламой.

Неужели ему придется жить у Цоржи-бакши? Буян приуныл, но сказать «не поеду» у него не хватило смелости. Молча стоял он, понурив голову.

— Правильно это, сынок, очень правильно, — торопливо заговорила мать. — Прочтешь там святые книги, станешь хорошим ламой. Завидная тебя ждет судьба! А останешься дома, чего доброго, заберут насильно в эту, как ее, школу.

— Да, да, — подхватил отец. — Воистину так. Ходят слухи, что детей хватают прямо в степи, завязывают им глаза и увозят в эти самые безбожные школы.

— А Цолмон сказал, что осенью сам поедет в школу. Может, он испугался, что его схватят и отправят насильно? — растерянно спросил Буян.

— Конечно! — подтвердил отец. — А как увезут — пиши пропало: обратно уже не вернешься. Соном, по-моему, того, из ума выжил в старости. Бедняга Цолмон — его только пожалеть можно.

— И правда, — подхватила Чимэддолгор, — Соном-гуай стал какой-то странный. Подумать только, что он говорил сегодня утром: «…За народную власть, за заботу партии-освободительницы…» Много всего наговорил… Мне даже неудобно стало: ведь рядом сидел Доно́й, а он богач.

— Мне тоже не понравился его ёрол, — согласился Сэнгэ. — Но ведь говорят, что Соном — член Народной партии. Чего же теперь от него ожидать?

Буян вспомнил, как хорошо говорил о народных школах Соном-гуай. Соврал, наверное…

— Надо бы носки сыну заштопать к отъезду, — снова обратился к жене Сэнгэ. — Пока у тебя есть время.

— И вправду, сейчас примусь за дело, — согласилась Чимэддолгор. — А как с дэлом? У него ведь нет такого, что носят ламы?[21]

— Надо сшить, — рассердился вдруг Сэнгэ. — Он не куда-нибудь едет — в монастырь! Будет на богослужениях. В светском дэле никак нельзя!

Чимэддолгор перелила чай в кувшин, потом вытащила из-под кровати гутулы Буяна, чтобы достать оттуда войлочные подследы и чулки и начать штопать.

— Мама, не надо, — всполошился Буян. — У меня на чулках нет дырок.

— Ну нет так нет, — сказала мать и собралась уже положить сапоги на место, как вдруг из голенища прямо к ее ногам упал свернутый в трубочку листок бумаги.

— Это еще что? — вздрогнула Чимэддолгор.

Буян недолго думая выхватил листок из рук матери и кинулся к двери. Но Сэнгэ успел схватить его за край рубашки и подтащить к себе. Он вырвал из рук сына листок.

— Да ведь это тот самый портрет! — закричал он, и на Буяна посыпались пощечины.

Сжав зубы, Буян терпел. Но последний удар был таким сильным, что он не смог удержаться и разрыдался.

А Сэнгэ, грозно насупив брови, резко повернулся к Чимэддолгор:

— Ты почему вернула ему эту штуку?

Она покраснела.

— Я ничего не давала. Выбросила во двор, а он, наверно, нашел.

— Вы оба сами не знаете, что творите! — разбушевался Сэнгэ. — Носитесь с этой бумажкой, как со святыней. Вы что, хотите беду на наш дом накликать?

Наконец Сэнгэ успокоился и покосился на плачущего Буяна.

— Да, попал сын к черту на крючок. Что делать будем?

— Да что же теперь делать, — сокрушенно вздохнула Чимэддолгор. — Может, посоветоваться с Цоржи-бакши? — Но тут же передумала: — Лучше возьми-ка сам этот листок, — обратилась она к мужу, — да отвези куда подальше и выбрось.

К счастью, весь этот разговор слышал Цолмон. Он играл неподалеку от юрты и, услыхав ругань и плач приятеля, понял, в чем дело. Эх, жаль, пропадет картинка! А Буян так берег ее, даже на папиросную коробку не захотел сменять.

Цолмон притаился за юртой — и правильно сделал. Полог с силой распахнулся, из юрты выбежал рассвирепевший Сэнгэ. Он вскочил на коня и поскакал к холму, на вершине которого стояла обо́.[22] Цолмон со всех ног бросился туда же.

Вечером, когда пришло время загонять овец, Цолмон встретился с Буяном, взглянул на его заплаканные глаза и сказал:

— Не плачь, дружище! Я знаю, куда ее увезли. Завтра утром мы туда сбегаем.

— Правда? — расцвел в улыбке Буян.

— Конечно. Стану я врать!

— А где она? — прошептал Буян.

— В овраге, за холмом с обо, — тоже шепотом ответил Цолмон.

— А как ты узнал?

— Побежал следом за твоим отцом и все увидел.

Буян был счастлив. Вот это друг! Он уже забыл про свои недавние слезы.

На другой день ребята погнали овец прямо туда, где на вершине холма возвышалась обо. Они поднялись на самый верх, потом спустились в овраг. На дне его, среди обломков камней, они, к своей великой радости, довольно быстро нашли смятый листок с портретом. Мальчишки веселились весь день. А под вечер Буян задумался: куда спрятать листок? Но тут в голову ему пришла отличная мысль… Вечером Буян незаметно достал из материнской шкатулки иголку с ниткой и, спрятавшись в хотоне, принялся за дело. Он снял с шеи мешочек-амулет, распорол его, достал крошечный молитвенник и вложил в него сложенный в несколько раз портрет. Затем снова зашил мешочек и повесил себе на шею.

Буян лежал в постели уже четвертый день. Он заболел: кружилась голова, было трудно дышать, бросало то в жар, то в холод. Вот под тяжелым тулупом ему опять стало невыносимо жарко. Буян сбросил тулуп наземь, с трудом поднял голову с потной подушки и обвел юрту помутневшим взглядом. На сундуке, где стояли бурханы, лежал новенький дэл из да́лембы[23] с отворотом, обшитым по краям красным шелком, островерхая желтая шапка и красная накидка. Мать постаралась — все приготовила любимому сыну для жизни в монастыре, даже соседку Цэвэл позвала на помощь, чтобы поспеть вовремя.

Новый костюм — это, конечно, здорово… Но стоило Буяну представить сердитое лицо и колючие глаза Цоржи-бакши, как ему сразу стало не по себе. Как-то встретит его грозный лама? А что думать заранее… Там будет видно. Буян приподнялся на локтях и сквозь дырку в войлочной стене юрты стал смотреть на овец в загоне.

Вчера целый день лил дождь. Бедняжки насквозь промокли. И сейчас еще многие мелко дрожали, а другие застыли прямо в лужах и, закрыв глаза, казалось, молча молили солнце поскорее их обогреть. Лишь большой черный козел с длинными рогами стоял, как всегда, гордо и прямо. Ему было все нипочем.

«Молодец! — восхитился Буян. — Настоящий вожак!» Он вспомнил, как перед самым ливнем Черный привел за собой в хотон часть отары, словно чувствуя непогоду.

— Сынок, ну разве ж так можно? — раздался вдруг встревоженный голос Чимэддолгор. — Ложись, ложись поскорее! И накройся!

Она вошла совсем неслышно, держа в руках полное ведро молока. Поставив его у порога, мать подбежала к Буяну, уложила его и накрыла тулупом.

— Нельзя подниматься, детка! Ты весь горишь!

Буян вздохнул.

— Мам, ты что, кончила доить?

Чимэддолгор перелила молоко в большой котел.

— Нет еще. Краснуха куда-то пропала. А телочек мычит, весь извелся. Прямо не знаю, что делать.

Буян снова приподнял голову.

— Папа, наверное, поехал искать ее, да?

— Ага. Видно, далеко забрела. А то бы он ее уже давно пригнал.

Мать положила в печку аргал и принялась раздувать огонь. И тут во дворе залаяла собака, потом послышался стук копыт. Кто-то прискакал к юрте. Мать с сыном переглянулась: кто бы это мог быть? Отцу еще рано. Но это был он. Полог откинулся, и в юрту вошел Сэнгэ — брови нахмурены, челюсти сжаты, на скулах ходят желваки.

Чимэддолгор повернулась к мужу.

— Нашлась корова? — негромко спросила она.

— Потерять такую корову! — не глядя на жену, пробормотал Сэнгэ. — И когда?.. Летом! Да… Не придется уже нам лакомиться ее молоком.

— Что случилось? — еле выдохнула Чимэддолгор.

— Что случилось? — горько повторил Сэнгэ. — Что могло с ней случиться? Волки задрали.

— О боже! — простонала Чимэддолгор, складывая в молитве усталые руки. Беззвучно задвигались ее губы, низко опустилась голова.

У Буяна защемило в груди. «Бедная наша Краснуха. Такая она была славная. А молока сколько давала!»