Шёл по городу волшебник - Юрий Геннадьевич Томин Страница 46

А лентяи и жадины и вообще все, кто мечтает прожить жизнь, ничего не делая, должны знать: во вчерашнем дне они – желанные гости. Там их ждёт мальчик с голубыми глазами, о котором мне вспоминать настолько противно, что я даже не хочу рассказывать, кто он и откуда взялся. Ведь он сам пожелал забыть своих родных и друзей, чтобы ни с кем не делиться своим богатством. Так стоит ли о нём вспоминать?

Где-то на дне моря всё ещё бродит Железный Человек. Он слишком железный и никогда не умел понимать чужое горе и чужую беду. Поэтому ему никогда не стать настоящим человеком. Так он и будет ходить по дну, разыскивая Толика, пока насквозь не проржавеет.

Но мне, если хотите знать, его почему-то немного жалко.

Теперь я до конца знаю историю Толика. И я совершенно уверен в том, что настоящее счастье человеку приносят чудеса, сделанные его же руками.

Вот и всё, что я хочу сказать всем, кто прочтёт эту повесть.

Автор

Карусели над городом

Предисловие, но не для того, чтобы прояснить, а чтобы слегка запутать

В нашей прекрасной, стремительной, нейлоново-транзисторной и реактивно-космической жизни всё ещё встречаются маленькие города. Таких городов становится всё меньше, и убыль эта необратима, потому что маленькие города постепенно превращаются в большие, а вот большие в маленькие – никогда.

В разных городах и живут по-разному. В большом, например, если видят во дворе дома человека, прогуливающегося с собакой, то почти все знают, из какой квартиры эта собака. Потому что собака в большом городе заметна. А вот людей там хватает, и поэтому никто нам не скажет, что за человек вошёл в двадцать пятый подъезд, из какой он квартиры и кто он такой – кандидат сельскохозяйственных наук или жулик.

В маленьких городах собаки часто бегают сами по себе, и свою прописку знают только они сами. А вот люди там на виду: пройдёшь по улице – двадцать раз поздороваешься, да не просто так, а по имени-отчеству.

Это всё говорится к тому, что в маленьком городе трудно что-нибудь скрыть от соседей; от родных же – почти невозможно. И всё же скрыть до времени удалось…

Это удалось сделать, и не в маленьком даже городе, а в большом посёлке, где почти каждая семья живёт в отдельном доме и где на улице можно встретить не только свободно разгуливающую собаку, но и курицу[1].

А вот хорошо ли, что удалось скрыть такое событие, – трудно сказать.

Возможно, что это просто ужасно для всего человечества. Возможно, что героев этой истории – виновников – учёные стали бы проклинать по всемирному радио и телевидению или требовать для них какого-нибудь наказания. Чтобы такого не случилось, имена в этой повести зашифрованы: если написано, например, Иван Петрович, то это может оказаться совсем даже Пётр Иванович. Название посёлка тоже изменено. А то понаедут разные специалисты изо всех стран – и придётся строить гостиницу, а у них ещё новая баня не достроена.

Но возможно так, что Алексей Палыч и Борис вовсе не виновники, не преступники перед человечеством, а просто люди, которые поступили как могли. А если точнее, то просто поступили как люди.

День 3-й

С того самого момента, когда в доме Алексея Палыча…

В доме Алексея Палыча Мухина поселились воры.

Воры эти были со странностями, какие-то ненормальные воры. Правда, Анна Максимовна и с нормальными ворами дел никогда не имела, но всё же она чувствовала, что в домашних пропажах есть что-то нелогичное и в то же время закономерное.

Нелогичное заключалось в том, что пропавшие вещи стоили ерунду, а для постороннего человека и вообще никакой стоимости не имели; не только разбогатеть, но даже сколько-нибудь заработать на них было невозможно. А закономерность проявлялась в том, что все пропажи имели отношение к её малолетнему, а вернее – маломесячному внуку. Внук этот был дочкиным сыном, а также сыном лётчика Саши, служившего на аэродроме неподалёку от Кулёминска.

Дочка училась в институте и каждый день ездила в город. Возвращалась она к вечеру, усталая от городской толкотни, и прямо с порога бросалась к сыну. На родительскую любовь ей было отпущено всего полтора-два часа в день, и за эти два часа она старалась выполнить всю дневную норму: переодеть, покормить, приласкать, погулять, поразговаривать.

Ребёнку было в то время десять месяцев. В его младенческой голове просыпалось уже сознание, что эта тётя имеет к нему какое-то отношение, но настоящей мамой он считал, конечно, Анну Максимовну. Именно её руки чаще всего прикасались к нему, её голос говорил ему какие-то ещё непонятные, но приятные слова; она была и ложкой, и соской, и защитой от неведомых нам детских страхов.

Итак, днём Анна Максимовна воспитывала внука, а ночью она работала. Сначала она была медицинской сестрой в поликлинике, а после рождения внука попросила перевести её в больницу, в отделение неврозов, на ночные дежурства.

В этом отделении находились нервнобольные. Они расположились в отдельном флигеле, который считался самым тихим местом в больнице. Их болезни, понятные врачам, но незаметные для окружающих, гнездились внутри их. Внешне это были тихие, скромные и услужливые люди. Они охотно помогали сёстрам, сами ходили на кухню за едой и чаем; по тёплому времени сажали в больничном саду деревья и цветочки, резались в домино; у них стоял единственный на всю больницу телевизор, и по вечерам они уютно посиживали в креслах, напоминая большую дружную семью.

За всю историю нервного отделения там состоялся всего лишь один небольшой скандал. Шёл чемпионат мира по хоккею, и болельщики из основного корпуса пытались прорваться во флигель, к телевизору. Сначала они упирали на «совесть», намекали на отсутствие сознательности у знакомых «нервных» (в Кулёминске из каждых троих двое знакомы), но обитатели флигеля, скрывая своё нахальство, делали вид, что они бы и рады, но есть распоряжение главного врача: не пускать во флигель посторонних.

– Какие посторонние?! Такие же больные, как вы!

– Такие, да не такие… – туманно отвечали им, намекая на что-то, что не требует особых пояснений, а должно быть понятно и так.

Болельщики помаленьку раскалялись, тем более что из холла уже доносился голос комментатора, рассказывающего о составе команд.

Намёки сделались, если так можно сказать, острее