Сергей Черепанов - Озеро синих гагар Страница 10

Конечно, парням и девушкам не все ли равно, где плясать, лишь бы музыка заставляла ноги ходить ходуном, скучать было бы недосуг. Но у меня суждения иные. Я свое отплясал, с седой-то бородой на игрища бежать уже неловко, так сидя на лавочке у ворот думаю: кто из двух тальянок выспорит, которая звончее и милее? Тут ведь дело непростое. У одной лады поставлены медные, эта далеко свой голос не выносит, а у второй, что ни лад, то чистое серебро, небось, в Дальней роще слыхать.

А если еще под тальянку песня польется, то как об этом сказать, слов не найду. Сожмет у меня сердце, и душа у меня замрет в великом смятении.

Уменье петь-то и на тальянках играть — это от самой природы, наверно. Иного человека наградит она не жалеючи: и фигурой, и лицом, и умом, и сделает его ко всякому делу способным. А если для кого-то на наружную красоту поскупится, то во всем остальном не найдешь ему ровни.

Был у меня в молодости дружок Гришан, по прозвищу Кузнец. Это прозвище пошло у них от деда, все в роду робили кузнецами-мастеровыми.

И Гришанька сызмальства к ремеслу приучился. Парень он был не шибко видный, не из тех, при встрече с которыми девки краснеют: не чернобровый, не кучерявый и ростом не с колокольню. Этак вот с меня ростом, только в плечах шире. И еще вихор у него на затылке торчал, да глаза были каленые, пронзительные. Выйдет из кузни — рубаха аж к спине прилипла, лоб мокрый, сам весь черномазый от копоти, а в глазах все еще горно отсвечивает.

Не знал я и не слыхивал голоса более звонкого, более чистого и гибкого. Как заведет Гришан песню, так все вокруг замолкает. Сидит он на чурбаке возле прясла, ресницы опущены, голова чуток откинута назад, а голос льет песню: то до самой вышины, то до самой глубины, то плеснет ее вширь по всему раздолью. Мужики шапки снимают, бабы платки развязывают, и такое-то у них в лицах возникает мечтание, будто на крыльях поднялись они в небо.

Сказывали люди, будто парнишка-то с рождения был безголосый, а потом сам дед-кузнец для него голос отковал. Из рога серебряного. Тот рог-то был деду дареный ссыльным, что проживал в наших местах. Особую силу и блеск имело серебро. Но как деду это удалось, про то не знаю. Мастерством он владел тонким. Умел коней обувать подковами, на тележные колеса шины ставить, а также и другое прочее, без чего деревенскому жителю обойтись нельзя. В междуделье, для своей охотки из железа кружевье плел узорное, шаркунами-колокольцами праздничные сбруи украшал, а один раз, я сам видел, табакерку изладил, похожую на цветок стародубки. Стебелек-то легонько ногтем нажмешь, табакерка сейчас же из коробочки понюшку выдаст, а потом сыграет плясовую.

Вот ты, как я погляжу, уже взрослый, небось, сам замечал — способный-то человек завсегда про себя мало говорит.

Я это к тому сказываю, что Гришан, как и его дед, по деревне гоголем не хаживал, не зазнавался, — вот, мол, я какой! Иной раз на игрище девки к нему пристанут:

— Спой, Гришанька, про зиму-зимушку морозную или про то, как миленок с зазнобушкой прощался.

А он, Гришан-то, пыхнет румянцем, засовестится, однако уважит.

Не берег он голос. Все, кому любо, слушай: и люди, и поля, и луга, и зорька вечерняя!

И стала к нему приставать Заманиха.

Один раз пахали мы с Гришаном пашню под яровые. У них, у Кузнецов-то, поле было по одну сторону речки, у нас по другую. Мне с моего стана было видать, как он за сабаном ходит, погоняет коней кнутом, чтобы с борозды не сбивались. Слышу, поет парень, ну, поет! Меня аж пронзило: то в жар, то в холод! Пришлось коней останавливать. Но только я в борозде присел, песня вдруг оборвалась. Смотрю, и Гришан там, у себя на полосе, пахать перестал, а на опушке леса, где гон кончается, какая-то баба стоит. С издали я не мог вглядеться, какова она собой, — то ли старая, то ли молодая, — но приметил: дело не ладно, баба палкой грозится. Эх, бумага, ведь побьет она моего дружка! И как был в одёже, через речку перемахнул. Подбегаю, никакой бабы уже нет, а Гришан смеется.

— Ты чего, — спрашивает, — всполошился?

— Тебя собрался выручать, — говорю, — где она, бабешка-то?

— А это вовсе никакая не баба. Сама Заманиха. Сначала к себе в гости звала, всяко заманивала, а потом заругалась, грозиться начала. Сумление-де наводишь.

— В чем же, — спрашиваю, — сумление?

— В том, будто бы, что зачем пошла, то забыла. Стояла у березы, как привязанная, слушала. А я-то, мол, причем тут? Для себя пел. И по гостям в эту пору я не ходок, надо урок исполнить, перепахать пашню-то. Так она хотела меня палкой огреть…

Ну, посмеялись мы и на том разошлись. Не пало нам тогда на ум, что Заманиха сразу не отстанет. Так ведь оно и случилось. Уж сенокос начался. Травы наросли густые, высокие. Трудненько приходилось. Бывало, намахаешься за день литовкой, да еще комарье спину нажжет, так к сумеркам рад до балагана добраться. Вот и остался Гришан в поле ночевать. Поужинал он в тот вечер похлебкой, в речке искупался, но природа все же свое взяла: устал не устал, а попеть надо. Сел на берегу под ольхой, да и запел про зелен сад, про девушку-радость, что живет в том саду посреди цветов алых. Тут, к песне-то, еще и месяц из-за тучки выглянул, положил вдоль речки шелковый половик, чтобы голос по нему лился, не тускнел, не глох и не миновал бы никого, кто в деревню с покосов не уехал.

Близко к полуночи зазвенели в лесу колокольцы под дугой, и вымахнула к берегу тройка коней. Возле Гришана вздыбились эти кони, от натянутых удил оскалились. И вышел из двуколки, из коробка плетеного, поп — не поп, но такой же долгогривый, в тулуп закутанный. Ну, а на поверку оказалась опять Заманиха. Скинула она тулуп-то, из травы и из мха шитый, косы прибрала, и светом-то от реки как ее обдало, — Гришан даже на миг зажмурился: не блазнит ли?

Кинула она ему под ноги мешок с золотыми монетчиками.

— Дивно ты, Гришан, возгудаешь![14] Невмоготу уж мне. Зла на меня не держи, как я прошлый раз ругалась. Вот золото возьми, садись со мной на тройку, побывай у меня, дай тебя послушать досыта!

Гришан-то мешок с золотом отпихнул:

— Не бывало, — говорит, — и не будет никогда, чтобы я за песни деньги брал. Не затем он мне, голос-то, даден!

Заманиха еще один кошель с золотом бросила из коробка.

— Так продай мне голос! Не поскуплюсь! Сама петь стану…

— Ступай отсюда! — рассердился Гришан. — Ни к чему тебе голос! Без души ни одной песни не споешь. А твоя душа где? Заманиваешь ты не душевностью и не добром, а уловками хитрыми.

Зашипела Заманиха со зла, обратно вскочила на тройку, гикнула, понужнула коней кнутом — и быть-бывала.

Поднял Гришан кошели, повертел в руках: куда их девать? «Ладно, — думает, — откуда они взялись, пусть туда и вертаются!» Вытряхнул золотые монетчики, но они лишь земли коснулись, так осенними листьями-падаликами сразу все обернулись.

Опасаться мы стали Гришаньку одного в поле оставлять, но каждый в деревне понимал: под замок парня не закроешь, в сундуке его голос не сохранишь.

А самого Гришаньку предупреждали: ты, мол, все же берегись, Заманиха злопамятна, любит всякую всячину к своим рукам прибирать, а потом оборачивать против людей; как бы, мол, не навела на тебя затмение.

Однако подкараулила она его, нашла приманку…

Помнится, был у нас в деревне праздник. По обычаю собрался весь молодяжник в логу. Там гулять очень способно: понизу ручей течет, с обочин краснотал и осинник, а поодаль, большая елань. Хочешь, в кругу пляши, а не то сиди себе с девушкой под кустом краснотала, воркуй.

Под вечер, когда все мы уж наплясались досыта, чуть с ног не валились, дошла очередь Гришаньке петь.

Притулился он спиной к осине, спросил:

— Ну, парни-девки, какую вам песню завести: веселую или душевную?

Тут многие стали просить: давай, дескать, тихую и милую, как синий сон.

А тихие-то, душевные песни он завсегда пел с подголоском. Девки у нас петь тоже мастерицы, но в подголосок с Гришанькой решалась лишь одна Анка Снегирева. Была она девка бойкая, красивая, женихи увивались возле нее числом несметным, а выделяла она из всех Гришана. Даже подругам тайно однажды призналась: «За Гришаном-то по любому морозу хоть босиком пойду!»

Ну, и пел он с ней слаженно. Анка завсегда вела подголосок не сильно, не возвышалась до Гришанькина голоса, но зато подхватывала мягко, ласково, как на вытянутых ладонях держала каждое спетое миленком слово.

Тихо-тихо стало на елани. Ручей и то перестал журчать. Девки одна с другой обнялись, парни у их ног сели, а Гришан чуть этак качнулся, обнял Анку, будто в дальний путь с ней собрался.

Уж так-то они пели на этот раз и такими-то казались счастливыми, век бы их не разлучать, а все слушать и слушать!

Потому, наверно, сразу мы не заметили, как сюда, к нам на елань, подошла чужая девица: то ли гостья чья из соседней деревни, то ли случайно прохожая? Впрочем, по одёже-то отличить ее от наших девушек было почти невозможно: такой же сарафан с кружевьем по подолу, такая же кофта с оборками, в косе лента. Только босая, без обуток, да на плечи был накинут платок шелковый.