Константин Арбенин - Король жил в подвале и другие сказочные истории Страница 37

Укладывается. В окне становятся видны отсветы костра.

Сплю, заметьте. И ни капельки не помню. Номер… номер один – э-э-э… Джордано Бруно. Номер два – Ян Гус. Номер три – Жанна д'Арк. Номер четыре – протопоп Аввакум. Номер пять – академик Симеонов… Симеонов… Травников… Номер шесть…

Засыпает, громко храпя. Входит Тюремщик, ставит на пол миску и кружку. Выпрямляется, смотрит в зал.

ТЮРЕМЩИК. Кушать подано.

Уходит. В окне видны отсветы костра. Из миски идёт аппетитный парок. Персонаж громко храпит.

Занавес закрывается.

КОНЕЦ

1992, 2004

Истории

Два клоуна

Хоронили двух клоунов – белого и рыжего. Оба они прожили долгую трагикомическую жизнь и умерли в один день. Судьба сначала соединила их, потом развела, а под занавес снова соединила. На похоронах случился полный аншлаг. Публика плакала, коллеги выражали соболезнования, клака растерянно похлопывала. Природа отдала дань артистам мелким непродолжительным дождём. Маэстро Мементини взмахнул своей волшебной палочкой – и оркестр заиграл парад-алле…

У рыжего было прозвище Туф, белого звали Бабёф. По молодости лет клоуны выступали в бродячей труппе господина Сикорского и делили кров в одном походном фургончике. По утрам они готовили яичницу-глазунью из одного яйца, рыжий съедал белок, белый проглатывал желтую сердцевинку. Днём оба ухаживали за воздушной гимнасткой по имени Ия. Рыжий рассказывал ей анекдоты, острил, корчил животные рожи, садился на голову; белый читал чужие хорошие стихи. Вечер клоуны проводили на арене, вдыхали опилки, выдыхали смех, а ночью, когда рыжий начинал громко и жизнерадостно храпеть, белому выпадали бессонница и одиночество. Бабёф смотрел в темноту и думал о воздушной гимнастке Ие, о том, что стихи, должно быть, лучше звучат при Луне, и о том, что пригласить свою возлюбленную на свидание ночью было бы неделикатно по отношению к ней и нечестно по отношению к Туфу. По этому поводу белый часто грустил, болел и плакал украдкой, а потом ещё выносил такое настроение на арену. На представлениях он давал волю чувствам и ревел так, что слёзы брызгали из его глаз двумя тёплыми ручейками. Публика принимала это за трюк и хохотала, аплодируя. Рыжему такой сентиментальный тон не нравился, он всегда был бодр и радовался жизни, того же требуя от товарища. «Не корчи из себя трагика, – поучал он белого за кулисами. – Клоун должен быть смешным! А смешить может только тот, кто сам по жизни весел». Белый ничего на это не отвечал, только застенчиво улыбался. Рыжий ещё пуще сердился и, едва они выскакивали на ковёр, принимался беспощадно пинать и колотить собрата, щедро раздавал ему затрещины и тумаки. Публика ухахатывалась до икоты и была невообразимо довольна: она-то сидела чуть выше и знала, что все эти пинки и подзатыльники – всего лишь искусная игра двух актёров, что всё это не по-настоящему. Публика – особенно дети – души не чаяла в клоунах, одинаково снисходительно любя и рыжего драчуна, и белого плаксу.

Время катилось вниз. Земной шар оказался маленьким и круглым. В двадцатый раз мелькали те же города, повторялись те же шутки и фокусы. На двадцать первом туре клоуны поняли, что ничего нового в цирке их не ждёт. Тогда они вышли на арену в последний раз, шутя попрощались со зрителями, раздали детям весь запас воздушных шаров и стали собирать чемоданы. Желание завершить чехарду бессмысленных круговых передвижений и познать оседлый образ жизни подстегнуло их покинуть шапито. Перед уходом оба сделали предложения воздушной гимнастке Ие, рыжий предложил руку, белый пообещал сердце. Ия ни одному не отказала, но и согласия своего не дала. Подарив каждому по воздушному поцелую, она сказала, что подумает, но предупредила, что думать будет долго. Клоуны обещали ждать.

В городе, где они осели, был неплохой драматический театр. Клоуны показались его провинциальному худсовету. Скорее это был провал, чем успех. Бабёф не мог запомнить ни одного длинного трагического монолога, если только тот не был зарифмован, а Туф так громко и визгливо декламировал любовную лирику, что его партнёрши глохли и на неделю выпадали из творческого процесса. Тем не менее, рассудил руководитель театра господин Беньяменсон, имена клоунов были на слуху и могли привлечь дополнительного зрителя, а значит, и увеличить сбор, поэтому Туфа и Бабёфа всё же приняли в труппу. Правда, не в основной состав, а на вторые роли. Белому велели исполнять пантомимические интермедии в серьёзных спектаклях, рыжему доверили несколько острохарактерных эпизодов на детских утренниках. Однако клоуны умудрились так проявить себя в новом качестве, что зрители валом повалили на спектакли. Взрослые с восторженным интересом принимали пятиминутные выходы Бабёфа. Дети корчились от смеха, глядя на сказочных персонажей Туфа. В прессе появилась заметная критическая статья, в которой под орех разделывался весь репертуар драматического театра, подвергалась сомнению бесспорность таланта господина Беньяменсона и утверждалось, что «единственными свежими пятнами на этой мутной самобранке являются дерзкие импровизации одарённого комика Туфа и полные лиризма и грустной иронии пластические этюды мима Бабёфа». В театральной среде статья вызвала отвращение и зависть. Актёры стали искоса приглядываться к клоунам, самые хваткие попробовали плести вокруг них интриги. Господин Беньяменсон отмалчивался и выжидал; казалось, он вот-вот примет концептуальное решение: либо выгонит вон заезжих выскочек, либо введёт их на бенефисные роли. И только публика оставалась выше конфликта, она спекулировала билетами и подделывала контрамарки, но помыслы её оставались чисты. Дети тащили на утренники родителей, родители брали детей на вечерние представления, и, хотя малышам выступления белого клоуна казались слишком грустными, а взрослые считали, что рыжий чересчур хохмит, в целом все были довольны. Только некоторые зрители всерьёз жалели о том, что нельзя было теперь увидеть своих любимцев вместе, рука об руку – они всё ещё воспринимали Туфа и Бабёфа как единое целое.

А клоуны всё это время жили в одном гостиничном номере и по-прежнему завтракали одной яичницей на двоих. Днём они писали письма своей возлюбленной, рыжий вкладывал в послание расплющенную ромашку, белый упаковывал в конверт цветок ноготок. Вечерами спорили о своей работе.

– Ты выглядишь глупо, а не смешно, – читал отповедь Туф. – Нельзя так сразу убивать в себе клоуна. Веселая мина при серьёзной игре – вот рецепт успеха. Контраст настроений создает объём, многоплановость.

– Я и так имею успех, – несмело возражал Бабёф.

– Это он тебя имеет, – насмехался Туф. – Спектакли, в которых мы играем, слишком скучны и бездарны, чтобы усугублять их тем же со своей стороны. Зритель любит смеяться, комика он приветствует всегда и везде, даже в трагедии. А к зрителю надо прислушиваться, иначе он не будет прислушиваться к тебе!

– Ко мне нечего прислушиваться, я играю без слов, – уныло говорил Бабёф, и разговор заканчивался.

У белого было ещё что сказать рыжему, у него была к нему масса критических замечаний, но природная робость не позволяла ему высказать их напрямик. И белый выносил свои ощущения на сцену, через пантомиму пытаясь выразить то, о чём не смел рассказать словами. Но рыжий редко приходил на спектакли с участием коллеги, а если все же доводилось – больше обращал внимание на форму, не пытаясь прильнуть к содержанию. Так оба оставались при своем: Бабёф не прислушивался к Туфу, Туф не приглядывался к Бабёфу.

Оркестр маэстро Мементини разыграл комическое попурри.

Напряженная ситуация в театре разрешилась сама собой. О талантливых артистах прознали в столице, после чего импресарио самой крупной телевизионной компании предложил им делать собственные авторские программы. Клоуны собрали имущество, оседлали поезд и отправились в Москву, предоставив коллегам возможность самим выпутываться из накрученных ими же интриг. Бабёф выбрал вечернюю программу, она называлась «Воспоминания с улыбкой», выходила раз в месяц, смешное в ней соседствовало с печальным, гости в студии рассказывали о своей юности, травили старомодные байки, музицировали, пели романсы и читали вслух чужие хорошие стихи. Туф взялся за ежедневную передачу – шумную, красочную, веселящую – под названием «Разноцветная пицца», ее запускали в эфир ранним-ранним утром, чтобы зрители набирались хорошего настроения на весь день. Жили клоуны теперь отдельно, им предоставили квартиры в домах по разные стороны одной улицы. Поначалу клоуны сохраняли традицию завтракать вместе, но вскоре утратили её и ограничились нечастыми заходами в гости. Потом визиты поредели. Каждый стал готовить свою глазунью. Раз попробовав желток, рыжий стал выбрасывать его в мусорную корзину. Белый не смог привыкнуть к белку и отдавал его соседской собаке Тарелочке. Рыжий завёл манеру в полдень выпивать стакан молочного коктейля. Белый пристрастился к апельсиновому соку. Вечера рыжий проводил в ночных клубах. Белый ночами гулял по набережной, смотрел в небо и предавался мечтаниям: небосвод напоминал ему воздушную гимнастку Ию – в чёрном трико с серебряными блёстками. Иногда кто-нибудь из клоунов случайно заставал своего коллегу в собственном телевизоре и просматривал его передачу. Оба были, мягко говоря, не в восторге. Бабёфу с самого начала не нравилась затея Туфа, он считал, что острить каждое утро по расписанию – аморально. «Язык – не лезвие, – говорил он сам себе, – затупится – не сменишь». Туф, наоборот, считал, что безнравственно откладывать шутки впрок, до конца месяца, как это делает Бабёф. «Юмор – товар скоропортящийся, – объяснял он себе. – Бороды у анекдотов растут быстрее, чем монтируешь передачу». Глядя программы Бабёфа, Туф морщился от скуки. Бабёф, просматривая очередное туфовское шоу, от досады только мотал головой. Но публика не вдавалась в этические проблемы клоунов и получала от обеих программ только положительные эмоции. То, чего недодавала ей ежедневная «Пицца», она добирала в спокойных вечерних «Воспоминаниях» – и духовная жажда была полностью удовлетворена. Телекомпания, таким образом, была довольна работой обоих авторов. Через некоторое время Туф купил себе шикарный «шевроле» белой масти. Господин Бабёф приобрёл оранжевый «паккард». Ночи господин Туф стал коротать в вечерних ресторанах. Господин Бабёф разбавлял бессонницу романтическими прогулками по Москве-реке на водном велосипеде. Глядя на тёмную гладь воды, укачивающую в себе блуждающие огоньки светил, он вспоминал свою возлюбленную – пряди её черных волос, брови, трико, туфельки, блёстки… Утром его будила отвратительная программа коллеги Туфа, она стала откровенно тупой, бессодержательной и штопалась белыми нитками. Однажды Бабёф не выдержал: не закончив завтрака, он бросился в соседний дом, к Туфу, с намерением высказать наконец всё накопившееся недовольство прямо ему в лицо.