Альфред Штекли - Кампанелла Страница 10

— Я больше сжег в светильниках масла, чем вы за свою жизнь выпили вина!

Он ждет, что раздадутся возмущенные крики, угрозы, брань. Но никто не нарушает молчания. Члены трибунала не спускают с Кампанеллы глаз. Потом нунций говорит, что гордыня — смертный грех и узник не должен новыми ее проявлениями пополнять длинный список своих преступлений. Он советует Кампанелле поразмыслить над своим прошлым и над ожидающей его участью. Дорога раскаяния всегда остается открытой, и святая церковь всегда поможет заблудшему обрести ее.

Кампанеллу водворяют в другую камеру, сырую, темную камеру без окон. Вечером тюремщик не приносит пищи: церковный суд больше всего заботится о том, чтобы помочь узнику стать на путь спасения.

Первое время Кампанелла не понимал серьезности своего положения. Но потом в памяти оживали все страхи, которые он слышал об инквизиции. Он думал о судьбе Авраама, и ему становилось ясно, какая смертельная угроза нависла над ним. Несколько недель его держали на хлебе и воде, и когда в следующий раз вызвали на допрос, то от слабости у него кружилась голова, и он был доволен, что стражники ведут его за руки.

Трибунал был в полном составе. Нунций встретил его тем же самым вопросом, что и раньше:

— Откуда ты знаешь то, чему тебя никогда не учили?

Кампанелла молчал. Его стали расспрашивать о фразе, сказанной в вестибюле библиотеки. Почему он так презрительно отозвался о церковном отлучении? Он попытался оправдываться, но вдруг заметил, что на столе перед нунцием лежит его книга «Философия, основанная на ощущениях». Кампанелла сразу понял: главной причиной ареста явилась не дерзкая фраза, а сочинение, где он защищал Телезия. Ему вспомнили все: и первый диспут в Козенце, и вольнодумство, и смелые речи в Никастро и Альтомонте, и увлечение Телезием, и непризнание церковных авторитетов. Кампанеллу поразило, с какой точностью они цитировали его высказывания, многие из которых он давно уже сам забыл, и с какими подробностями говорили о его пребывании в Сан-Джорджо и Неаполе. Они ставили ему в вину преступные сношения с Авраамом, уход из монастыря, жизнь в доме дель Туфо. Они требовали признаний, что его редкая ученость объясняется не талантом и трудолюбием, а общением с нечистой силой. Ему зачитали даже показания одного клирика, который утверждал, что фра Томмазо до встречи с еврейским чародеем был до смешного тупоумен. Кампанелла указал обвинителям на противоречивость их аргументов. Они говорят о его тупоумии и вместе с тем упрекают его за победу на диспуте в Козенце, происшедшем за три года до знакомства с Авраамом!

Ему напомнили, что он, обремененный столькими преступлениями, должен каяться, а не порочить показания истинно верующих католиков своими хитроумными увертками. Кампанелла понимал, насколько бессмысленно было бороться доводами разума с теми, кто упрятал его в тюрьму только за то, что он именно разуму и опыту отдавал во всем предпочтение.

Он не мог согласиться, когда называли Авраама, этого ученейшего человека, агентом дьявола! Он доказывал, что в занятиях Авраама, великого знатока астрологии и натуральной магии, не было ничего преступного. Нунций заставил его замолчать и прочел вслух официальный документ, из которого явствовало, что Авраам, осужденный за распространение ереси, был сожжен в Риме. Кампанеллу предупредили, что, защищая казненного еретика, он усугубляет тяжесть собственной вины. Подобные речи расцениваются как упорствование в преступных заблуждениях. Церковь милостива, но она отрубает члены, которые начинают загнивать!

Месяц за месяцем продолжаются допросы. Один папский нунций сменяется другим — за Джерманико Маласпина следует Асторджио Сампьетро, за Сампьетро — Альдобрандини, а Кампанелла все еще сидит в подвале, в темной камере без окон, которую называют «секретной». Его по-прежнему держат на тяжелом режиме, не дают прогулок, плохо кормят. Он часто болеет. От холода страшно обостряется ишиас, доставлявший ему столько страданий даже в прекрасном доме дель Туфо.

Инквизиторы не считают нужным прерывать расследования. С трудом отвечает он на одни и те же, из месяца в месяц повторяемые вопросы. Члены трибунала то и дело зачитывают подчеркнутые чернилами места из его книги в защиту Телезия и настаивают, чтобы он признал, что они не имеют ничего общего с церковным учением и граничат с ересью. Он должен был повсюду проповедовать взгляды Фомы Аквинского, а не Телезия!

Когда есть силы, он пытается спорить, ссылается на авторитеты, цитирует отцов церкви, а когда сил нет — а это с каждым днем становится все чаще, — молчит.

Он отрезан от всего мира. Он не знает, что творится в Неаполе, что происходит на соседней улице или даже в соседней камере. Рядом Пьяцца делла Карита, где находится гостеприимный дом братьев делла Порта с его коллекциями, книгами и замечательными людьми, влюбленными в науку. Накануне ареста он обещал им, что придет завтра. Отсюда рукой подать до их дома, но скольким суждено протечь месяцам, если не годам, пока он сможет преодолеть это расстояние?! Да и сможет ли вообще?

Прошла осень и зима, настала весна. Кампанелла знал об этом только по датам протоколов. В камере было все так же сыро и темно. Допросы стали более редкими. Но он не мог спокойно смотреть на ненавистные физиономии судей. Невежды, важно рассуждающие о науках! Варвары, сжигающие не только прекрасные книги, но и людей, их создавших! Он с тревогой ждал приговора. Неужели ему никогда больше не вернуться к своим рукописям, не побывать в Калабрии, не увидеть весны, не услышать женского голоса?

Внезапно пришло облегчение. Ему дали матрас, стали принимать передачи. Он не понимал причины таких перемен. По изменившемуся поведению Маната он решил, что дело не обошлось без вмешательства друзей. Самым радостным был день, когда ему позволили пользоваться книгами. Ему дали только библию. Он испытывал наслаждение от одного вида типографского шрифта. А когда ему разрешили иметь в камере бумагу и чернила, он почувствовал себя по-настоящему счастливым. Теперь целые дни он писал. Рукописи часто забирали на проверку и придирчиво вчитывались в каждую строчку. Из-за отсутствия книг работать было очень трудно. Его выручала прекрасная память. Он писал о философии Пифагора и Эмпедокла, о метафизике и ораторском искусстве — писал так, словно к его услугам была большая библиотека и горы выписок. Он задумал огромное сочинение, трактат «О вселенной», целую философскую энциклопедию, где были бы изложены основные принципы различных наук, и с необычайным упорством приступил к осуществлению своего замысла. Камера, в которой он теперь сидел, была полутемной, свечей не давали, от чрезмерного напряжения страшно воспалялись глаза.