Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 Страница 105

Игорь говорит, что видел меня сегодня утром, когда я поднималась в «Ни Марен» и обратно.

Всю ночь мне мешали спать проклятые коты над моей головой. Что они, подлые, вытворяли!

14 марта 1936. Суббота

Чудная погода, жарко даже, чудное море и, конечно, чудный Игорь. Гуляли сегодня на Pointe[389], между морем и заливом. Около самой Испании. Жаль, если плохо выйдут фотографии.

Инфермьерка сняла меня с Игорем. Осталась еще одна бобина — ее-то хоть бы уж не испортить!

Вечер.

Днем были на пляже. Игорь передал мне письмо для Юрия. Был, как никогда, очарователен. Играл с ребятами, вертелся, кричал, болтал без умолку. Опять снимала несколько раз его с детьми, снимала все однообразно и, наверно, плохо. Игорь, повторяю, был чудесен. После gouter ходили к вокзалу. Игорь уже стал нервничать. Как сел мне на колени, так и не слезал.

— Ма-а-а-мочка!

Я уже несколько раз посылала его играть с детьми — не идет. Он мне сказал, что в воскресенье утром они гулять не ходят.

— Так что, ты, значит, придешь после обеда?

Я бы могла, конечно, попытаться пойти в Nid Marin, но если Игорь так сказал, тем лучше: меньше нервничает. Убью все утро на сборы.

Проводила ребят и пошла вокруг Андая через Pointe. Океан темный, холодный и неуютный. В испанском городке звонят в церкви, горят огни. В Андае тишина и пустота. Крупные звезды. И — грустно. Другое дело, когда Игорь уезжал — его уверяли, моя роль была пассивной, а тут ведь я его оставляю… И еще какое-то глупое чувство: пока я его не видела, я, со свойственным мне легкомыслием, была спокойна. А вот теперь я увидела его, увидела и знаю, что ему хорошо, что он весел и не забыт, что он не скучает, а вот теперь-то я знаю, что буду о нем страшно, страшно тосковать. Скорее бы уж миновал этот момент расставания! Хоть бы Игорь перенес его легче!

15 марта 1936. Воскресенье

Утро провела хорошо. С 8-ми часов уже была на Pointe, сняла два раза Испанию. Подходила совсем близко, но Игорь прав — там все-таки есть речка. Сначала речка, потом ручеек, а потом — канава. Теперь осталось самое тяжелое — последнее свидание и расставание…

30 мая 1936. Суббота. Париж

Целый вечер я сижу одна. Юрий до завтрашнего вечера уехал на велосипеде в Provins, и я даже плакала с досады, что осталась. С Игорешкиным приездом мои путешествия окончились.

Мамочка, Папа-Коля и Нина (она уже две недели гостит у нас) ушли куда-то в концерт. Завтра приезжает Гуннар. Игорь спит, а Томка орет истошным голосом. Я бы и ничего, но мне соседей неловко — жду, что сейчас стучать начнут. Она орет уже, кажется, пятый раз, с интервалами в 2, а то и в одну неделю. Сейчас дело идет к концу — завтра прекратит на время.

Игорь приехал в понедельник. После первых моментов радости и умиления наступила какая-то реакция. Он совсем не поправился, только цвет лица стал лучше и синяков нет. Правда, в середине апреля он переболел корью. С одной стороны, хорошо, что переболел там, а с другой, обидно, что весь Андай пошел насмарку: за болезнь он похудел больше, чем на 2 кило.

На второй же день расстроился желудок. Капризов пока еще мало, но уже высовывает ноготки. Уже мерила температуру и пустила в нос капли. По ночам даже стонет. Пальцы, кажется, не сосет. До сих пор все еще очень ласков со мной.

Во вторник поведу его в школу, к чему он относится совсем без восторга, хотя страшно томится от безделья.

(Только и ору целый вечер самым нежным голосом: Томи, Томочка! Пойди ко мне, кошечка! Не кричи! А кошечка орет, затем такие колена откалывает!)

Возвращение из Андая у меня было трагическим. Через сутки после отъезда у меня начались боли в правом боку, которые все усиливались и достигли такой силы, что я еле сдерживалась, чтобы не кричать. Как потом оказалось, у меня был камень в почках, и в это время стал «проходить» по каналу. Меня и тошнило, и рвало, и душно, и тесно и — никакой помощи! Хоть бы грелку какую на бок. Против окна какой-то испанец, из «простых», так он прямо святым человеком оказался. Он и подушку мне свою дал, и уложил меня как-то, я лежать не могла, положил мою голову (с подушкой) себе на колени, и чуть я разогнусь — держит мою голову руками, а сам ведь всю ночь со мной провозился, так что я доехала в Париж в буквальном смысле слова в объятиях испанца. По как, в общем, доехала, как вылезла, где вылезла — ничего не помню. Счастье, что остались деньги на такси. Прокорежилась целый день дома, доктор француз был, какой-то сироп пила, ночью начала кричать. Рано утром меня увезли в госпиталь, где я пробыла 5 недель. Была большая температура, лежала со льдом, неделю не могла вставать, давали только молоко, да и от него подташнивало. Через неделю из меня извлекли камешек уже из мочегонного пузыря, операция маломучительная, даже довольно занятная. Потом мне стали делать радио, причем une topographie[390] (это мне делали дважды), было очень мучительно. Тут только я поняла, где находятся почки и как они болят. Всего сделали мне 11 снимков. Потом для чего-то перевели меня в barreau[391] в Chirurgie urinaire[392], где мне все эти мучения проделывали и показывали всяким докторам, нагнали на меня страху и через три дня вернули на старое место. Я обрадовалась, как будто к себе домой попала. К госпиталю я уже настолько привыкла, что меня даже и не особенно тянуло домой. Умирали только много. Одна рядом со мной. И последняя смерть вечером, накануне моего ухода — смерть в 2–3 минуты, захлебнулась кровью, прямо хлестала кровь из горла, пока m<ada>me Anile бегала за шприцем — она уже умерла. Это было ужасно. И тоже — через кровать от меня. Ну, об этом писать можно очень много.

Что же сейчас?

С той недели Игорь пойдет в школу. Я тоже, должно быть, с той недели — в библиотеке Нар<одного> Университета. Нина с Гуннаром уедет в Ниццу. Жизнь должна войти в колею. Томку, м<ожет> б<ыть>, удастся выдать замуж, у меня уже есть адрес одного сиамского кота.

Единственное для меня развлечение, это, кажется — велосипед. Да и на это удовольствие остается не больше полдня в неделю. А так — никого не вижу, да и видеть не хочу, ничего не хочется и никуда не хочется. Сил физических не много. Денег тоже не много, потому-то я расшатала свое здоровье.

Даже писать разучилась, черт знает, какой почерк стал.

Писать пока нечего и некому.

30 сентября 1936. Среда. Париж

Вот я опять дома, у себя в кабинете, за письменным столом. Кругом даже относительный порядок — Юрий немного прибрал. Доносится Игорешкин голосок, опять он дома и послезавтра идет в школу. Около комнаты стоит ящик, в нем Томка со своими котятами. Юрий на работе. Холодно, впору хоть печку ставь, а в 5 часов нужно уже зажигать свет (который, кстати, на днях должны будут закрыть). Словом, все, как всегда, жизнь входит в колею.