Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 Страница 106

И только карты, эти волнующие карты по стенам. Карты, на которых красной шерстяной нитью так красиво проведены волнистые дороги — наши велосипедные пути этого года. Кроме небольших относительно поездок — в Провен[393], к Наташе, к Подгорному[394], к Игорю в Монморанси, в Versailles, в Port-Royal — длинная красная нитка на север, за картой на стене конец нитки намотан на гвоздик (карты еще нет) — Amiens: в памяти изумительнейший собор, самый огромный и самый красивый, какой я только видела.

А эта длинная нить на запад — 7 1/2 километров от Alenin, в двух местах идущая по самому берегу моря! Тот путь, который мы проделали в 13 дней (считая 2 дня отдыха), которым я еще долго буду жить, глядя на карту и просматривая 183 фотографии. Ведь это целая эпоха, как она жива в памяти. И как бы живее была она, если бы не стерли ее 5 последних дней, проведенных в Эрувиле.

В Алансон мы приехали поездом. Дальше следуют: Mayenne, Fougeres, Dinan, St. Malo, Le Mont St. Michel, Avranches, Suisse, Normande[395], опять берег моря, Honfleur, Rouen[396]. Сколько интересного, сколько впечатлений. Я даже сама себя не узнаю по количеству восклицательных знаков. Дорогой я вела наш «велосипедный журнал» (очень краткий из-за плохой бумаги и стило, а отчасти недостатка времени и усталости), он мне поможет в будущем. Но насколько было бы лучше, если бы мы не заезжали в Эрувиль! Юрий сам это понимает, хотя я ему никогда об этом не говорила. Юрия выдал его голос также, как когда-то мой голос выдал меня…

3 октября 1936. Суббота

Начинается.

Вернулся Игорь из школы. Мордочка сияет: дали ему книжки истории и географии. Он перешел в б-й класс и очень горд.

Спрашиваю:

— Какие же devoirs[397]?

— А вот, мама.

В тетради на первой странице написано «recitation»[398] и четверостишие. Первая строка мне понятна, а дальше следуют слова уже совсем непонятные.

— Игорь, да что же это такое?

— Я не знаю, мамочка. Так мадам на доске написала.

— Да ты сам-то можешь понять, что здесь написано?

— Нет.

— Так как же ты будешь это учить?

— Не знаю.

Дальше: Арифметика, ecrire les nombres de 1 к 9[399]. Написал. Дальше следует: encire les nombres de 2 jusque 9[400].

— Что же это значит, Игорь?

— Не знаю. Так написано!..

Ну, что же мне с ним делать, когда я и сама ничего не понимаю.

Вчера вечером поругалась с Юрием из-за Игоря, из-за какой-то ерунды, конечно, но наговорили друг другу много милого. Он довел меня до белого каленья, я могла броситься на него с кулаками, швырнуть в него чем попало. В такие минуты я его ненавижу. Безобразная сцена. И страшное, непоправимое одиночество…

4 октября 1936. Воскресенье

Кирилл Петрович мне нагадал в Эрувиле — все очень верно. Между прочим, что у меня в ближайшем будущем будут всякие хлопоты и неприятности, что на душе у меня тревожно, и сама я не знаю — отчего, но что скоро все утрясется, жизнь войдет в колею и я успокоюсь. Вот и правда. Вся моя тревога и скука, и Эрувильские слезы — неизвестно, в конце концов, почему — не из-за Нины Федоровны же, в самом деле? — вот «жизнь опять входит в колею», «все успокаивается». Юрий ушел на какой-то митинг Народного Фронта[401], оттуда в Медон, вернулся, конечно, часов в 12 (совершенно не считаясь с тем, что я должна буду его ждать, ведь оба ключа он потерял!), завтра я еду лечить зуб, в среду в госпиталь, опять очень устаю, опять побаливают почки, словом, «жизнь входит в колею» и я, в самом деле, успокаиваюсь, чувствую какое-то душевное равновесие. Все, как всегда, привычно, спокойно. И то, что денег нет, — привычно, и то, что Игорь комедии устраивает, — привычно. Все это и есть моя настоящая жизнь. Да я другой и не хочу. Чувствую, что за эту зиму ни одного вечера не проведу вне дома. Друзей у меня нет, знакомых всех растеряла, а заводить новых просто не хочется. Очень часто вспоминаю об Елене Ивановне. В сущности, она была моей единственной подругой. Юрий ее, кажется, не особенно любил (да кого же он любит?), а я ее очень любила — и не глупая она, и добрая, и как-то можно было к ней прийти и с радостью, и с болью. И вот теперь, когда мне хочется с кем-нибудь просто поговорить, рассказать о лете, о наших поездках, об Игоре, тихонько пожаловаться на свое житье-бытье, — передо мной встает одно только слово: никогда.

Я примирилась с этой жизнью и с этим одиночеством. Я никому не жалуюсь, потому что нахожу, что ничего другого не могу, потому что все равно ничего другого быть не может. Я только не люблю, когда мне напоминают о моем прошлом (о моем литературном прошлом). Я не люблю, когда Юрий говорит о стихах, о том, что надо торопиться послать их туда-то и туда-то, об Адамовиче и К°, а все это мне напоминает слишком остро о моем поражении. Ведь я сама, по своей совершенно ясной воле от всего этого отказалась. Хорошо ли, плохо ли — не знаю. Знаю только, что Ирины Кнорринг уже никогда не будет.

Но я не люблю, когда мне о ней напоминают.

16 октября 1936. Пятница

Мы не ссорились, ни из-за чего не ругались. Мы просто совсем спокойно и равнодушно ушли каждый в себя и только слегка раскланиваемся, встречаясь за чайным столом (обедаем мы также почти всегда врозь). Юрий занят своими «социальными проблемами» (почему не задачами, не вопросами, а проблемами?). После того, как я ему доказывала, что все его разговоры об Испании — пустая болтовня, он даже и об этом говорить перестал. А все разговоры об Испании сводились к тому, что там, мол, происходит общее дело, что им надо помочь, и что, если бы не семья, он, конечно, давно бы поехал туда. И говорит он об этом каждому встречному и поперечному. Если он это говорит серьезно, т. е. выставляет себя несчастной жертвой («вот, если бы не семья, а теперь связал…»), то это мне очень обидно, и я сказала ему, что его не задерживаю. Но я скорее склонна думать, что все это пустые слова, вроде разговоров с Прегель о том, что нужно ехать в Россию, — ведь знает же он, что все равно никуда не поедет, что рисковать ему нечем, почему же не поговорить о «социальном долге» — это ни к чему не обязывает, совершенно безопасно, а его может изобразить в выгодном свете.

Игоря он совсем не замечает, т. е. как приходит, начинает сразу же на него орать. Ладить с Игорем очень трудно, не спорю, но ораньем тут не поможешь, и последнее время мне все-таки удается держать ровный тон и обламывать его. Иногда, конечно, срываюсь и я, но у меня срывы, а у Юрия система. И вся забота об Игоре у него свелась к тому, чтобы он не шумел и беспрекословно слушался. Весь интерес к его делам сводится к вопросу: «Ну, сделал девуар[402]?» А какой девуар, ему нет дела. Он знает, что Игорь берет уроки музыки, но когда и что он учит, ему совершенно безразлично. Мне это обидно, и я тоже ничего ему не говорю о мальчишке. Вчера мы были в театре на «Красной Шапочке»[403]. Я сказала только (Юрию — И.Н.), что у мальчишки есть основание быть возбужденным и взнервленным, а на вопрос «отчего?» резко ответила: «Это тебя не касается!»