Олег Гордиевский - Следующая остановка - расстрел Страница 115

Затем, в середине марта, он перестал мне писать. Я не знал, что это должно означать. Резидентура работала как обычно, и единственное, что меня тревожило, — это молчание Москвы. Создавалось впечатление, что там попросту забыли обо мне. Однако в действительности это было не так. 24 апреля прибыла замена Никитенко — зловещий тип по имени Корчагин, курировавший некогда Абривара. 28 апреля я принял формально дела от Никитенко, и 2 мая он вылетел в Москву.

Наконец я стал полномочным главой резидентуры, над которым никто не стоял, по крайней мере в Лондоне. Однако, радуясь этому, я чувствовал все же, что что-то все-таки не совсем так, как следовало бы. Во-первых, из Центра не поступило ни одной телеграммы, открывающей мне доступ к шифровальным кодам, и, во-вторых, Никитенко оставил здесь свой служебный кейс. Открыв его, я обнаружил, что в нем не было ничего, кроме небольшого желтого конверта, в котором находились две фотокопии писем от Майкла Бэттани. Почему мой бывший шеф, обычно такой аккуратный, положил сюда бумаги, которые никому уже не нужны? Не потому ли, что он не доверял мне и поэтому решил не оставлять в своем кейсе никаких документов, с которых еще не снят гриф секретности?

Когда я размышлял над этим, мне становилось не по себе. Однако первые две недели жизнь текла, как обычно. Несмотря на все мои усилия, направленные на достижение между Востоком и Западом хоть какого-то взаимопонимания, разверзшаяся между ними пропасть так и не была преодолена, свидетельством чему стало событие, происшедшее в конце апреля. Англичане решили выслать из страны пятерых сотрудников Главного разведывательного управления, двое из которых работали в военном представительстве СССР и поэтому носили форму, а трое служили в Лондоне под видом гражданских лиц. Посол и Никитенко с их традиционным мышлением отправили в Центр идентичные телеграммы, в которых утверждалось, что это очередная провокация против нашей страны, преследующая вполне определенную цель: англичане подобрали время высылки советских граждан с таким расчетом, чтобы испортить торжества по случаю Дня Победы, широко отмечаемого в Советском Союзе 9 мая, а в этом году совпадающего к тому же с сороковой годовщиной окончания Второй мировой войны. Когда я сообщил своим друзьям-англичанам об их реакции на решение английских властей, они были буквально ошарашены абсурдностью столь идиотского обвинения: никто в Лондоне и не думал связывать эту акцию с годовщиной Победы.

Я не долго наслаждался покоем. 16 мая, в четверг, во второй половине дня грянул гром среди ясного неба. Я сидел за своим столом в кабинете резидента, когда шифровальщик принес мне телеграмму. Прочитав написанный от руки текст, я почувствовал, как у меня взмокла от пота спина. На секунду или две мой взор затуманился. Прилагая неимоверные усилия, чтобы держать себя в руках, я думал со страхом о том, что шифровальщик, должно быть, заметил, как я изменился в лице.

«В связи с утверждением вас в должность резидента, — говорилось в телеграмме, — вам предлагается немедленно, в течение двух дней, прибыть в Москву для обсуждения важных вопросов с товарищами Михайловым и Алешиным».

Ознакомившись с текстом, я сразу же почувствовал, что здесь что-то не так: ведь Михайлов — это псевдоним Чебрикова, Председателя КГБ, Алешин — Крючкова, начальника Первого главного управления. Меня вызывали к людям, занимавшим в нашем ведомстве самые высокие посты. Но зачем? Будучи в Москве в январе, я встречался со всеми, с кем должен был встречаться, и прошел все полагающиеся в таких случаях собеседования. Так что оснований для встреч со мною у самых высоких начальников КГБ, по моему мнению, не было.

Мне стало немного легче лишь после того, как на следующее утро пришла другая телеграмма, в которой говорилось: «Имеется в виду, что во время пребывания в Москве вам предстоит обстоятельно доложить о положении в Англии и о проблемах, актуальных для этой страны, разумеется, подкрепив свое сообщение убедительными фактами».

Оглядываясь назад, я могу сказать с полной уверенностью, что в Москве поняли, что предыдущая телеграмма кого угодно могла встревожить, и, отправив ей вдогонку вторую телеграмму, надеялись немного успокоить меня.

Должен заметить, что текст второй телеграммы выглядел более правдоподобным, чем первой, и какое-то время я пытался тешить себя надеждой, что у меня нет никаких оснований думать о чем-то плохом. Но это не очень-то мне удавалось. Я никак не мог избавиться от мысли, что, вполне возможно, мне угрожает смертельная опасность, и даже всерьез подумывал о том, чтобы «исчезнуть», — такой вариант тоже обсуждался с английскими партнерами.

Казалось, на моего последнего куратора, Стивна, текст обеих телеграмм произвел большое впечатление, однако ни удивления, ни тревоги не вызвал. То же самое можно сказать и о Джоан. Они оба заявили чуть ли не в один голос, что были бы рады познакомиться с планами Чебрикова относительно Англии. Когда я услышал это, у меня возникло ощущение, будто из рук моих уплывает последняя соломинка, и я подумал с горечью: неужто слова Чебрикова, еще не известно сколь интересные, для них куда важнее, чем моя жизнь? Я был бы счастлив услышать: «Олег, нам не нравится все это. Почему бы вам не остаться здесь и «исчезнуть», чтобы начать новую жизнь?». Но они ничего подобного не сказали, и, когда я спросил, нет ли у них или у смежных служб каких-либо данных, свидетельствующих о грозящей мне опасности, их ответ прозвучал обнадеживающе: насколько им известно, оснований для такого беспокойства нет. И только один из них высказался против моего возвращения в Москву, но основывалось это мнение не на фактах, а исключительно на интуиции.

Итак, я решил подчиниться содержавшемуся в телеграммах предписанию. Но прежде чем отправиться в путь, я освежил в памяти план моего побега, и после того, как я ознакомился с кое-какими внесенными в него новыми деталями, Джоан показала мне фотоснимки места встречи в лесу — в моем последнем прибежище, где меня разыщут мои друзья-англичане. Единственное, что беспокоило меня, когда я разглядывал фотографии, так это то, что сделаны они были в апреле и октябре, когда на деревьях совсем мало листвы, и, если вдруг у меня возникнет необходимость воспользоваться планом в середине лета, это место будет выглядеть совсем по-иному.

Возникла все та же, давно мне знакомая ситуация: я опять должен был скрывать все от всех. Сознавая, что делиться своими проблемами с Лейлой нельзя, я сказал ей лишь, что меня вызывают в Москву на совещание, которое должно состояться на самом верху, и мне предстоит принять участие в обсуждении кое-каких вопросов.