Олег Гордиевский - Следующая остановка - расстрел Страница 123

Всякий раз, когда я встречал Бориса Бочарова, ведавшего работавшими в Англии нелегалами, он неизменно спрашивал:

— Что с тобой?

Но однажды он сказал:

— Теперь я знаю, что случилось: твой заместитель оказался предателем.

— Что за чепуха! — возразил я. — Никто никого не предавал. Я могу поручиться за это.

В отделе кадров у меня издавна были хорошие отношения с тремя женщинами, работавшими в секретариате, и, возвращаясь из-за границы, я всегда привозил им небольшие подарки. Когда же я сказал им сейчас, что не собираюсь возвращаться в Англию, я сразу же понял по выражению их лиц, что им известно обо мне нечто неприятное, о чем не принято говорить.

Не улучшил моего настроения и другой эпизод. В Министерстве иностранных дел, куда я отправился сдавать свой дипломатический паспорт, меня принял тот самый человек, который три года назад готовил всю необходимую документацию для отправки меня в Англию.

— Вы уверены, что не хотите оставить паспорт у себя? — спросил он. — Если вы сдадите его, то мне придется вычеркнуть вас из списка номенклатурных работников.

Потом, забрав документ, он раскрыл толстенный регистрационный журнал и прямо у меня на глазах зачеркнул мою фамилию, тем самым поставив крест на моем пребывании в составе советской элиты, хотя и в самом низшем слое ее.

Другая внушающая беспокойство сцена имела место уже в моей квартире, когда мне нанес визит Александр Федотов, специалист по радиоперехвату, высланный в свое время Гуком из Лондона. Зная о подслушивающих устройствах и рассчитывая на то, что буду услышан ведущими за мной наблюдение сотрудниками КГБ, я сообщил ему, что, судя по всему, стал жертвой ужасной интриги: потерял и работу свою, и должность и, как и он, никогда не смогу снова вернуться в Лондон. Уже прощаясь со мной, он выразил мне искреннее сочувствие и произнес громко:

— Олег Антонович, а чего вы еще ожидали от этого ужасного тоталитарного общества?

Я посмотрел на него с болью во взоре, не будучи в состоянии говорить из-за боязни еще более скомпрометировать себя в глазах своего ведомства. И я был прав, соблюдая осторожность. Слухачи, как я и думал, исправно несли свою службу, о чем можно судить по тому, что Федотов оказался единственным, кого уволили из КГБ после моего побега.

Спустя несколько дней в Москву вернулась Лейла с детьми. Им пришлось покинуть Лондон в столь спешном порядке, что она не успела даже купить девочкам кое-что из одежды. Но, несмотря на это, она прибыла в Москву и с восторгом рассказывала о том, какой заботой их окружили в Лондоне. В Хитроу их встретил официальный представитель «Аэрофлота» и проводил до самолета, где для них были забронированы места в первом классе. Когда же самолет приземлился в Москве, явился местный сотрудник компании и помог быстро уладить все формальности. Зная, что все это организовано КГБ, я слушал ее с тяжелым сердцем. Однако труднее всего мне было сообщить Лейле об обрушившейся на нас беде. Но я решил не откладывать этого и в самых общих чертах рассказать о случившемся еще по дороге домой.

— Боюсь, у меня возникли серьезные неприятности, — начал я, когда мы уселись в машину. — Мы уже не сможем вернуться в Лондон.

— Как тебя понимать?

— Только так, как я и сказал: мы никогда уже не сможем вернуться в Англию.

— Почему?

Утаивая истинное положение дел, я стал объяснять, что причиной всему — интриги, которые получили огромный размах сейчас, когда встал вопрос о моем высоком назначении.

Лейла не сразу осознала, сколь круто изменилась наша судьба. Когда же немного оправилась от потрясения, она сосредоточила все свое внимание на мне, потому что депрессия, в которой я пребывал все это время, всерьез угрожала моему здоровью, и она это хорошо понимала.

Когда она рассказала о своей тревоге моей матери, та, с ее практичным взглядом на жизнь, посоветовала:

Пусть-ка он лучше займется своей машиной, подготовит ее к техосмотру.

И я действительно занялся машиной. Подолгу пропадал в гараже, готовя машину к техосмотру, понимая, что иначе мне не разрешат на ней ездить. Честно говоря, я ненавидел возню с любой техникой, но занимался машиной главным образом для того, чтобы как-то убить время и обдумать наедине свою многосложную ситуацию.

Мои запрещенные у нас стране книги были конфискованы. Перед тем, как их унесли, я должен был поставить свою подпись на описи конфискуемых книг, что я сделал, прекрасно сознавая при этом, что теперь уж мне никак не отпереться от них. Если даже КГБ не сумеет вменить мне что-нибудь более серьезное, то и одного факта хранения запрещенной литературы будет вполне достаточно для того, чтобы на пару лет упрятать меня в тюрьму.

Мне было невыносимо больно слышать, как мои дочери, беседуя между собой, то и дело повторяли по-английски:

— Мне не нравится здесь. Поедем назад в Лондон. Стараясь не пасть окончательно духом, я время от времени восклицал громко, адресуясь, естественно, исключительно к микрофонам подслушивающих устройств:

— Я обращусь с жалобой непосредственно к Алиеву! (одному из секретарей Политбюро Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, который, как и Лейла, был азербайджанцем.) Напишу ему обо всем, ведь это же сущее безобразие — обращаться так с полковником КГБ!

Однако жизнь не стояла на месте. Лейла собиралась уехать на лето в Азербайджан к родственникам ее отца в небольшой поселок на берегу Каспийского моря, где девочки смогут купаться. Что же касается меня, то я день и ночь ломал голову, не зная, что и предпринять. Иногда я склонялся к мысли, что, пока не поздно, надо бежать. С другой стороны, думал я, КГБ сейчас имеет дополнительные свидетельства моей измены, но ведь они могут их и не сыскать. Кроме того, решиться на побег мне было не так-то просто, поскольку у меня были жена и дети. Мое сердце буквально разрывалось на части от безысходности положения. Постепенно я пришел к убеждению, что единственный реальный путь к спасению — бегство из страны.

Пребывая в мучительном состоянии неопределенности, я обратился к Грибину с просьбой предоставить мне путевку в какой-нибудь санаторий, и, посоветовавшись со своим непосредственным начальством, он предложил мне поехать в «Семеновское» — известный оздоровительный центр КГБ в ста километрах к югу от Москвы. Стандартный срок пребывания в подобных заведениях составлял двадцать четыре дня, так что, как полагал КГБ, в течение всего этого периода я буду находиться под постоянным надзором, хотя и без формального запрета на свободу передвижения.

Пятнадцатого июня я отправился на электричке в «Семеновское», оставив семью дома в надежде, что вернусь еще до отъезда Лейлы с дочками на юг. Ко мне не приставили сопровождающего: КГБ делал вид, будто не особенно беспокоится на мой счет. И все же я не сомневался, что за мной наблюдают. Прибыв в санаторий вечером, я залюбовался красотой окружающей местности. Вокруг санатория — поросшие лесом холмы, а рядом — речка.