Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири Страница 13

- А у тебя есть кто-то, кого ты любишь так же сильно, как я люблю свою Марусю? – внезапно прозвучал тихий вопрос.

- Нет, – ответил я.

Звезда сверкала на небе. Я охватил свою голову покрытыми грязной коркой руками. Я содрогнулся в своих лохмотьях...

Мы были друзьями, хотя мы оба молчали... неделями. Нога в ногу шли мы рядом, мы ободряли друг друга, делили одну и ту же камеру, одну и ту же еду, лишения, унижения, мучения.

Только ночью мы шептались друг с другом.

Между тем настала зима.

Через Бежецк, Тверь, Ярославль, Вятку, Казань мы добрались до города Перми у подножия Уральских гор. Я не знал многих других городов, через которые шла наша партия, так как в большинстве случаев мы грузились и выгружались ночью, чтобы не соприкасаться с населением. Похоже, что наша партия без всякого плана блуждала по стране.

Уже несколько недель я был скован со Степаном.

Нас гонят по превратившимся в грязь по колено дорогам. Иногда это только короткий путь, иногда бесконечно длинный, но мы должны пройти его, хотим мы этого или нет. Погибаем ли мы от жажды, идет ли потоками дождь или мы дрожим от холода. Нас гонят все дальше, никто не знает, куда, никто также и не должен этого знать. Затем, когда мы прибываем туда, куда нас как раз и гнали, мы снова должны ждать.

Мы ждем и молчим...

Свистящий, пыхтящий паровоз подтягивает вагон для заключенных. Нас загоняют в вагон, закрывают.

И снова мы должны бесконечно ждать... ждать...

Длящееся часами и сутками ожидание, причиной которого являются небрежность, непунктуальность, ошибочные распоряжения и неправильное распределение времени, делает людей ворчливыми, сердитыми и, наконец, яростными. Ожидание – это самый большой и самый эффективный метод тюремного воспитания.

Этому нужно научиться, чтобы суметь выносить это в течение долгих лет. Если не выучишься, то погибнешь.

Для меня тоже ожидание долгое время было мучением. Степан, мой воспитатель, выучил меня.

- Ты снова и снова должен говорить себе, что у меня есть так много бесполезного времени, что я должен его убить. Погрузись очень глубоко в прекрасные воспоминания. Старики и мы, заключенные, живут только воспоминаниями. Представь себе, что ты у себя на родине, в отрытом море, там шторм, ты ведешь свою парусную лодку, о которой ты мне рассказал. Думай о своей лодке в буре, так долго, как можешь, и если ты потом опять проснешься, то день и твое время были убиты. Но ты должен думать только о хорошем и красивом, иначе мысли станут мучением, а ведь они должно быть нашей единственной радостью, дружище.

Так я научился переносить ожидание.

Время побудки было неопределенным, это в равной степени могло произойти и среди ночи, и под вечер. Никого не интересовало, хотели ли мы есть или пить. Если нас будили, это могло значить: отправку на работы, дальнейшую отправку, или также наказание. Оно производилось в присутствии всех заключенных; это должно было оказывать на всех воспитательное воздействие.

Все вокруг нас было полностью лишено хоть какой-то дисциплины.

Шагали мы при любой погоде. В промокшей одежде нас запирали в камерах. Их часто не топили даже зимой. Спали на цементном полу. Вечная грязь вызывала эпидемии. Мокрые лохмотья на теле и ногах приводили к простуде самого худшего вида.

Но как раз это и было целью!

Мы, заключенные, вовсе не должны были жить долго.

Только самые здоровые и самые стойкие мужчины достигали места назначения, тогда как другие умирали от воспаления легких или похожих «мелочей».

Тюрьмы, через которые мы проходили, были похожи одна на другую. Даже в самых маленьких городах они все без исключения были построены из камня. Мощные ворота, большие, высокие, очень толстые стены окружали собственно тюрьму и немногие прилегающие здания, все одного и того же серого, меланхолического цвета. Серые коридоры, серые камеры со скамьями и нарами или без них, обогретые или нетопленные.

Преступники, на которых опасные преступники смотрели сверху вниз с неуважением, были совершенно безвредны, никогда не оказывали сопротивления, и одного крика конвоира хватало, чтобы запугать их. Эти люди должны были отбывать «мелкие» наказания. Воры всякого рода, мошенники, бродяги и даже злонамеренные должники были в их рядах. Они все могли работать в городах под надзором, получали за это маленькое жалование, им позволялась привилегия курить, а когда у надзирателей был особенно хороший день, то им даже разрешали пить водку. Нередко они занимали свое время игрой в карты, но играли, естественно, не на деньги, а на камушки или на семечки подсолнуха. Во время поездки в тюремном вагоне они сами могли варить себе чай или под конвоем покупать еду на вокзалах. Они часто также носили штатский костюм. Свои пожитки они держали в маленьких узелках, там находились чайник, нож, вилка, несколько предметов одежды и, что было, пожалуй, самой главной вещью – обломок зеркала. Чем больше он был, тем более горд был владелец этой драгоценности. С таким обломком зеркала мужчины могли бриться, кроме того, они как дети часами играли с ним в «зайчика», направляя пойманный солнечный лучик, по возможности в лицо друг другу, что часто вызывало ярость и возмущение у приятелей.

Опасные преступники ничего этого не знали. Закованные в цепи, на которых часто висел тяжелый шар, они сидели одиноко и неподвижно в своих камерах и пристально смотрели на голые стены и на ползающих насекомых. Даже ходить по камерам было мучительно из-за цепей, а от утомительной работы, которая была в большинстве случаев непроизводительной, они истощенно опускались на нары или полы. Они ничего не могли нести с собой, так как все могло послужить им смертоносным оружием против строгих, непреклонных конвоиров. Им не разрешалось даже взять пару тряпок, чтобы хоть чуть-чуть защитить ноги от холода. Считалось, что они могут на них удавиться.

Наши конвоиры, которых мы должны были бояться, эти мужчины сами боялись нас.

Темно-зеленая форма конвоира с блестящими пуговицами и застегнутым револьвером была ненавистна всем заключенным до глубины души, им было безразлично, не билось ли под мундиром все же добродушное сердце. Одна лишь единственная мысль, всегда одна и та же, и никакая больше воодушевляла каторжников при взгляде на этих людей: как я могу отправить этого проклятого на тот свет? Вся логика заключенных исходила исключительно из этого соображения. Любое маленькое добродушие, которое охранник демонстрировал по отношению к охраняемому, понималось как низость, грубость, как новое, еще неизвестное мучение, как подлое расспрашивание неосведомленного. Позиция, что конвоиров непременно следовало бы убить, была для всего одним абсолютным и непременно установленным фактом.