Владимир Коваленок - Родина крылья дала Страница 14

А выпускной наш был все-таки самым лучшим. Отзвучал школьный вальс, в руках аттестаты зрелости. Трижды, выйдя за околицу Зачистья, мы прощались, наконец, разошлись совсем, но через несколько часов все вернулись в свой класс. Девочки плакали. Ребята молча смотрели в окна. А потом дружно взялись за работу — своими руками заготовили саманный кирпич для новой постройки. Это был подарок школе от нашего класса.

И снова бродили и веселились, пели песни, вспоминали малейшие подробности нашей школьной жизни.

3 июля опять собрались в классе. Пришли учителя, подбадривали:

— Не переживайте, вы же будете встречаться, будете писать друг другу…— и, не договорив, отворачивались, доставали платочки.

Окончательно решили: идем на поляну, где собрались в день последнего звонка, — и расходимся.

Здесь на поляне и нашел меня почтальон из Белого. Он долго наблюдал за нами, потом отозвал меня в сторону.

— Тебе пришел вызов из Ленинграда, из академии. Надо завтра ехать. В военкомате уже все готово, — тихо шепнул он.

Но ребята услышали.

— Это ведь надолго, Володя. Как же так…

От волнения перехватило горло.

— Пишите по новому адресу. До встречи, — только и смог я сказать и зашагал не оборачиваясь. Шагал по дороге, которая вела меня в будущее.

Балашовское небо

Наша выставка в Мангейме пользовалась большой популярностью. Десятки тысяч жителей ФРГ уже посетили ее, познакомились с достижениями нашей страны в области науки и техники. Но поток посетителей не уменьшался. Приходилось работать до позднего вечера и мне. Большой интерес к космической тематике, стремление многих к непосредственному общению с космонавтом — все это подсказало одному из организаторов выставки Манфреду Давиду организовать мою встречу с посетителями выставки. Согласие было дано, и пресса оповестила о времени проведения этой пресс-конференции.

Забегая вперед, скажу, что разговор длился около четырех часов. Ни чай, ни кофе, ни минеральная вода уже не помогали. К концу голос у меня сел совсем, но довольны остались, на мой взгляд, обе стороны.

Каких только вопросов не было! Как живут советские космонавты, как и чем питаются в космосе, как выглядит Земля, трудно ли быть космонавтом и т. д. и т. п. Последовал вопрос, которого я здесь, признаться, не ожидал. Спрашивал пожилой немец:

— Расскажите, как вы стали космонавтом?

Трудно ответить на такой вопрос у себя дома, но еще труднее — за границей.

Сказать, что после прохождения медицинской комиссии был зачислен в отряд космонавтов, подготовился и полетел — значит, ничего не сказать.

Если начать с детства, скажем, с того, как из-под талого снега копал прошлогоднюю картошку, то тебя могут просто не понять: при чем тут картошка? С выпускного вечера?

Я задумался на несколько мгновений. Кажется, все мы вроде неплохо знаем себя, и, тем не менее, иногда поражаешься, как напряженно может работать мозг, решая какую-нибудь сложную задачу. Много эпизодов своей жизни перебрал я тогда. Многие из них можно считать главными. И все же начал со своего послевоенного детства. Рассказал, как Родина взяла на себя заботу о нас, детях, после войны, как заботилась, чтобы мы росли, учились. Как по-братски помогали друг другу знакомые и незнакомые люди в то трудное, голодное время на земле, разоренной страшной войной.

Рассказывал, а перед глазами возникала картина: наши, деревенские, тянут плуг, мужчины и женщины в одной упряжке. Так сажали картошку. Те, кто проходил мимо поля, становились рядом, чтобы хоть немного помочь, а мы, дети, ровными рядами укладывали в борозды картошку, для экономии нарезанную так, чтобы на каждом кусочке были два-три глазка. Изредка поднимая голову, мы видели на лицах «пахарей» блестящие капли. То были слезы и пот.

В короткие передышки все невольно садились так, чтобы была видна дорога из Нового села. По ней домой возвращались демобилизованные солдаты. Кто пришел сразу после Победы, кто пришел позже, после госпиталя, а приходили и спустя несколько лет.

Мы, детвора, словно по уговору, держали дорогу под постоянным контролем. И стоило какому-нибудь военному появиться на ней вдалеке, как тут же босоногая ватага срывалась ему навстречу. Ждали отца, брата, родственников.

Я тоже каждый раз бегал со всеми. Ждал дядю Николая. Он после ранения был в госпитале, потом остался служить в морской пехоте на Балтике. Пришел только в 1956 году.

Отец вернулся сразу же после Победы. Но радости в нашей хате не было. Он вернулся в другую деревню, в другой дом, к другой женщине. Мать плакала. В наш дом заходили какие-то гадалки, обещали ворожбой вернуть ей мужа. Гадалки не брезговали ничем, забирали последние крохи, последние лохмотья. Мне это надоело, и однажды я сказал:

— Мама, хватит. Проживем. Нам не нужен такой отец, который бросил нас.

Слезы матери… Я до сих пор помню их на своих губах. В трудные моменты, когда пот заливал глаза, мне казалось, что я снова чувствую вкус горьких, соленых материнских слез.

Так и стал я хозяином в нашем доме. Односельчане говорят, что в те далекие послевоенные времена я выделялся недетской серьезностью. Может, это и так. Одно знаю точно — матери никогда не приходилось краснеть за меня.

Мы росли с братом — он моложе меня на четыре года — среди тружеников и добрых людей, взрослея не по годам. В деревне никто не припомнит ничего плохого, что числилось бы за нами. Василий стал отличным рабочим, трудится на Борисовском заводе пластмассовых изделий. И сейчас, приезжая к матери, привозя ей внуков и правнуков, мы с братом тихо поем ее любимую песню: «Повезло ей, повезло ей, повезло — оба сына воротилися в село…» Сидя между нами, мать снова плачет. Но слезы другие, глаза другие.

В каждый наш приезд в доме собираются соседи, односельчане. Они тоже воспитывали нас. Воспитывали своим примером, своим отношением к труду, своим добрым соседством, дружбой и помощью.

Наверное, моя детская настырность иногда вызывала у взрослых недовольство, но с какой добротой и пониманием они относились к моему стремлению не отстать от них в любом деле.

Кто хоть раз «махал» косой на сенокосе, тот знает, какая это тяжелая работа, даже для взрослого мужчины. А что говорить про такого пацана, каким я пришел на луг… Временами темнело в глазах, но я скорее бы свалился замертво, чем остановился на прокосе. И когда казалось, что это вот-вот случится, то Александр Рыбак, чья спина маячила впереди, как-то очень вовремя начинал сбавлять темп, а то и вовсе останавливался.

Останавливался, неторопливо вытирал пучком травы косу и, пока я переводил дух, рассказывал о чем-нибудь, иногда о веселом и забавном, иногда — не очень, например, о войне, о фронтовых буднях. Он был прекрасный рассказчик. Больше всего я любил слушать его рассказы о том, как он служил в охране нашей делегации на Потсдамской конференции.