Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова Страница 148

Ольга не вынесла того, что Антон встал на сторону сестры, и поспешила написать Маше: «Зачем Антона впутывать в наши отношения?<…> Знаю, что высказала, как мне было больно слышать от многих, что Антона ждут в Ялте. <…> Мне было больно оттого, что этим упорным ожиданием как бы выражалось нежелание того, что Антон в Москве, в пыли, что он, конечно, волнуется около меня, больной. <…> Если бы ты относилась ко мне с прежним доверием и хоть чуточку захотела бы понять меня — ты никогда бы не показала этого письма Антону.<…> Ты меня всеми силами вытравливаешь из своей души <…> Этого [письма] ты во всяком случае не покажешь, я очень прошу тебя»[563].

Антону Ольга на следующий день писала: «Отчего ты мне сразу не сказал, что уезжаешь совсем? Отчего откровенно не сказал, что уезжаешь из-за кровохарканья? <…> Как мне это больно, что ты относишься ко мне как к чужой или как к кукле, которую нельзя тревожить. <…> Ты возненавидишь мои письма. А я не могу молчать. Так, не подготовившись — предстоит большая разлука с тобой, потому что осенью тебе никак нельзя приехать в Москву. Я бы поняла — провести сентябрь в Любимовке. Вообще получается чепуха из нашей жизни. Боже мой, если бы я знала, что я тебе нужна <…> Если бы ты мог мне дать эту уверенность! <…> Мне казалось, что нужна я тебе только как приятная женщина, а я сама, как человек, живу чуждая тебе и одинокая. <…> Как это ужасно, Антон, если все, что я пишу, вызовет улыбку у тебя и больше ничего, или, может, покажешь это письмо Маше, как и она сделала?»[564]

Ольга продолжала упрекать Антона в том, что он обманул ее, пообещав вернуться в Любимовку. Его ответы, по обыкновению, обескураживали: обиженный тон в них сменялся спокойным и ласковым, и делались попытки любыми средствами достичь примирения: «Ты сердита на меня, а за что — никак не пойму. За то, что я уехал от тебя? <…> Но ведь я <…> и не уехал бы, если бы не дела и не кровохарканьем…> Пьесу писать в этом году не буду, душа не лежит <…> Письма твоего Маша не давала мне, я нашел его в комнате матери <…> и понял тогда, почему Маша была так не в духе. Письмо ужасно грубое, а главное, несправедливое; я, конечно, понял твое настроение, когда ты писала, и понимаю. <…> Нельзя, нельзя так, дуся, несправедливости надо бояться. <…> Ты же не говори Маше, что я читал твое письмо к ней. Или, впрочем, как знаешь. От твоих писем веет холодком <…> Не расходись со мной так рано, не поживши как следует, не родивши мне мальчишку или девчонку. А когда родишь, тогда можешь поступать как тебе угодно».

Лишь в сентябре Ольга, Антон и Маша заключили перемирие. Антону пришлось предъявить эксцентричные доказательства своей любви к супруге: «Беру за хвост мою собаку, взмахиваю несколько раз, потом глажу и ласкаю. <…> Делаю salto mortale на твоей кровати, становлюсь вверх ногами и, подхватив тебя, перевертываюсь несколько раз и, подбросив тебя до потолка, подхватываю и целую».

Станиславские возвратились в Россию, на чем свет стоит ругая Европу. Любимовка ожила. Они повсюду возили за собой Ольгу — покупать мед, ловить рыбу и — готовясь к работе над горьковской пьесой «На дне» — обследовать московские ночлежки.

В Москве Ольга Книппер воспрянула духом. Отделанное Францем Шехтелем в стиле «модерн», новое здание МХТа было оснащено прекрасными актерскими уборными и электрическим освещением. Врачи позволили Ольге посещать бани. Она с удовольствием провела вечер в кругу семьи: «У мамы богема в полном разгаре <…> Я все-таки люблю дух нашего дома. Не нытики, хотя вспыльчивы и кипятливы, но все искренне любят друг друга». После очередного визита к безнадежно больной сестре из Ниццы вернулся Немирович-Данченко; Ольга проводила с ним время в долгих разговорах. По совету доктора Штрауха Ольга занялась поисками новой квартиры. К сентябрю она полностью восстановила душевное равновесие и в ответ на предлагаемую ей Антоном свободу возразила ему: «Сына тебе хорошего подарю к будущему году. Ты пишешь, что если у нас будет дитё, то тогда я смогу поступать как хочу. <…> Что это ты нарек?» Пыталась она оправдать и свою размолвку с Машей: «Я не зверь, а Маша далеко не такой человек, который даст себя в обиду. Она сильнее меня. А я кажусь такой, потому что говорю громко и кипячусь». Как полагал Антон, его откровенный разговор с Машей избавил их с Ольгой от «заноз», однако отношения между женщинами оставались прохладными. Антон в который раз запамятовал день рождения жены, хотя еще недавно загодя уточнял его дату. Ольга настойчиво просила его не отмахиваться от обращающихся к нему с вопросами переводчиков. Обмен корреспонденцией между мужем и женой изобиловал медицинскими подробностями: она писала ему о клизмах, он ей — о креозоте.

В Ялте состояние Антона настолько ухудшилось, что он не позволил доктору Альтшуллеру обследовать его. Четвертого сентября Маша отправилась в Москву: пришла пора поселиться под одной крышей с невесткой и приступить к занятиям в гимназии. Мучаясь от непрерывного кашля и с трудом переваривая стряпню новой кухарки Поли, Антон было приуныл, однако едва за Машей закрылась дверь, как на пороге появились гости: актер Орленев привез к нему Суворина. Тот кратко пометил в дневнике: «Провел там два дня почти все время с Чеховым, у него в его доме». Антон об этой встрече тоже отозвался немногословно: «Суворин <…> рассказывал разные разности, много нового и интересного».

У Чехова постепенно пробудился интерес к тому, что происходит в мире. Он (правда, с некоторым опозданием) отказался от звания академика из солидарности с Горьким[566]. Приобрел наконец свой пай в Московском Художественном театре. Он сокрушался о таинственной смерти (или убийстве) Золя, якобы отравившегося угарным газом от комнатной печи. Его уже тянуло в дорогу. Вдохновленный Сувориным и пренебрегший предупреждениями Альтшуллера, он собрался выехать в Москву по наступлении первых морозов, которые подсушивают воздух, а на зиму отправиться в Италию. Ольгу Антон предупредил, что Альтшуллер позволяет ему остановиться в Москве лишь на очень краткий срок — и в этом предвидел еще одну неудачу в попытке зачать ребенка. Маша, впрочем, посылала брату обнадеживающие реляции: «Оля совсем поправилась, пополнела и розовая стала <…> Совершенно здорова и очень бодрая, может входить на третий этаж». В Крым приехал доктор Штраух и явился к Антону в дом «одетый франтиком». Он подтвердил, что Ольга здорова. Чехов спрашивал жену: «А позволил ли Штраух тебе иметь детей? Теперь же или после? Ах, дуся моя, время уходит! Когда нашему ребенку будет полтора года, то я, по всей вероятности, буду уже лыс, сед, беззуб». В письмах его все громче звучали нежные признания: «Чем дольше жил бы с тобой вместе, тем моя любовь становилась бы глубже и шире». Он поинтересовался, где теперь жена Немировича-Данченко, и пришел в смятение, прочитав в ответном письме, что именно Ольга, а не жена ухаживает за больным режиссером, которого замучил нарыв в ухе.

Полностью переделав комическую сценку-монолог «О вреде табака» и отослав ее Адольфу Марксу, Чехов написал Станиславскому, что на все остальное у него «не хватает пороху». Тем временем в Москву раньше Антона отправились Евгения Яковлевна с кухаркой Полей. Мать чеховского семейства курьерских поездов боялась и предпочитала почтовые, идущие с частыми остановками. В Москве она пробыла четыре дня, а затем выехала в Петербург в вагоне третьего класса, чтобы не разлучаться с прислугой, которой первым классом ездить не дозволялось. В столице встречи с ней ждали четверо внуков.

В Ялте же Антон радовался на сытых и веселых журавлей и собак, а сам на еду смотрел с отвращением: и в супе, и в кофе, которые готовила ему старая Марьюшка, попадались мухи. В Москву он слал инструкции Ольге: к его приезду закупить касторки, креозота и пива самых лучших сортов. Она обещала приехать на вокзал с шубой и заверяла мужа: «И пиво будет тебе, и баня, и теплая постель, и еще кое-что». Четырнадцатого октября Антон прибыл в Москву и отправился в «женский монастырь» — на квартиру, где проживали Ольга, Маша и их постоялица, преподавательница музыки. С собой Антон привез наброски прощального рассказа под названием «Невеста».

Глава 79 (октябрь 1902 — апрель 1903) «Невеста»

По прибытии в Москву Чехов вызвал к себе запиской Ивана Бунина. Какой разговор состоялся между ними — нам неведомо, но можно не сомневаться в том, что Антон опять вмешался в личную жизнь сестры, вероятно, на этот раз по ее просьбе. Маша была на семь лет старше Бунина и не дворянских кровей, так что едва ли он намеревался сделать ей предложение. Исход этой встречи нанес Маше душевную травму. На следующий день она уехала в Петербург, где остановилась вместе с Евгенией Яковлевной у Александра в его промозглой квартире. Вернулась она с простудой и несколько дней никого из гостей не принимала. Антон обратил этот эпизод в шутку, послав Бунину открытку с парафразом брюсовской декадентской строки: «Милый Жан! Укрой свои бледные ноги!» Бунин уже сидел на чемоданах. В Машиных письмах, посланных ему в ноябре, звучат печальные нотки: «Дорогой Букишончик, что с Вами? Здоровы ли? Вас не видно, и Бог знает, что думается! Я была сильно больна и успела уже почти выздороветь, а Вас не видно. Не новое ли увлечение? Ваша Амаранта». В декабре, когда Антон уедет в Ялту, они, впрочем, увидятся снова, и связывающие их чувства будут теплиться на протяжении нескольких последующих лет.