Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова Страница 149

Чехову пришлось обратиться за помощью к массажисту: туберкулез затронул позвоночник, отчего появились сильные боли в руках и ногах. В Москве в это время находился Суворин — здесь шла его пьеса «Вопрос». Он заходил проведать Чехова, но встреча ни тому, ни другому удовольствия не доставила. Адольф Маркс разбил надежды Антона на пересмотр контракта. Он задешево переиздал все чеховские сочинения как приложение для подписчиков «Нивы», чем полностью насытил книжный рынок. Теперь ни один издатель не помог бы Чехову освободиться от кабального договора. Все усилия Горького с Пятницким пошли прахом. Но даже при этом Антон через полгода скажет Ольге, что не считает себя обманутым: «Когда зашла речь о продаже Марксу моих сочинений, то у меня не было гроша медного, я был должен Суворину, издавался при этом премерзко, а главное, собирался умирать и хотел привести свои дела в порядок».

Тем временем угроза нависла над основным источником чеховского дохода: Московский Художественный театр оказался на грани раскола. Уход из театра Всеволода Мейерхольда, соперника Станиславского и Немировича-Данченко, труппа еще смогла пережить — Мейерхольд уехал работать в провинциальный Херсон[566]; но уход Санина нанес театру непоправимый урон. Вооруженный режиссерскими методами Станиславского, он отправился в Петербург — «Чайка», поставленная им в Александрийском театре, имела большой успех. Сазонова призналась самой себе в дневниковой записи: «Если хотели передать, как скучно жить в деревне, то этого достигли вполне».

Антон объявил редактору «Журнала для всех» Миролюбову, что его новый рассказ называется «Невеста». Подчиняясь строгому режиму, установленному для него Ольгой, он не засиживался за работой и почти не писал писем. Друзьям он жаловался: «Меня никуда не пускают, держат дома, боятся, чтобы я не простудился». За шесть недель, проведенных в Москве, Антон и Ольга восстановили гармонию в отношениях. «У нас не было неприятных минут», — вспоминал Антон по возвращении в Ялту. Двадцать седьмого ноября, подгоняемый мучительным кашлем, Чехов выехал в Крым с тайной надеждой на то, что Ольга беременна. Жена посадила Антона в поезд и вернулась домой с его шубой и теплыми ботами. Дома ее дожидалась новая собака из породы такс. Пес не доводился родней Брому и Хине — их отпрыски проживали в Петербурге. Ольга окрестила щенка Шнапом.

Следующие пять месяцев Чехов проведет в Крыму в полном одиночестве. Италию завалило снегом, а из-за вспышки чумы в Средиземноморье в Одесском порту был объявлен карантин и пароходы стали ходить в Европу гораздо реже. У Антона совсем не лежала душа к заграничной зимовке, даже при том, что денежных затруднений не предвиделось: новый театральный сезон обещал принести три тысячи рублей от одних только петербургских спектаклей. В Ялте у Чехова теперь была родственная компания — кузен Георгий поступил на службу в Ялтинское отделение Русского общества пароходства. С Георгием Антон ладил прекрасно, хотя теперь начал опасаться наплыва в Ялту родни из Таганрога. В ауткинском доме собеседниками Антона были боголюбивый Арсений, журавли, толкущиеся у Марьюшки на кухне, и два дворовых пса — одноглазый Тузик и глуповатый Каштан. В начале декабря Чехов уже звал Суворина к себе в Крым[567]. Девятого декабря почта доставила ему письмо от Ольги: «Пришли нежеланные гости, и надежды на Андрюшку рушились. Антончик мой, неужели не будет у меня детей?! Это ужасно. Доктора, верно, врали, чтоб утешить меня»[568].

Антон поспешил утешить Ольгу: «Дети у тебя будут непременно, так говорят доктора. Нужно только, чтобы ты совсем собралась с силами. У тебя все в целости и исправности, будь покойна, только недостает у тебя мужа, который жил бы с тобою круглый год».

Ольга успокоилась и с блеском сыграла в горьковской пьесе «На дне» — даже несмотря на то, что Станиславский с презрением отнесся к мрачному антуражу пьесы и ее прямолинейной социалистической риторике. Войти в роль Ольге помог венеролог доктор Членов — он провел ее по московским непотребным заведениям и познакомил с их обитательницами. В конце декабря Ольга повеселилась на свадьбе у брата Володи — от души ела, пила, плясала и пела, а мать невесты исполнила даже «что-то вроде канканчика». Судя по всему, она на какое-то время отвлеклась от мыслей о ребенке, которого продолжал желать ей Антон: «маленького полунемчика, который бы рылся у тебя в шкафах, а у меня размазывал бы на столе чернила».

Между тем в Московском Художественном театре накалялись страсти. Открыв новый сезон и отпраздновав его у Тестова с отправкой традиционной телеграммы в Ялту, актеры решили, что им необходим шумный успех — и сразу же получили его в день премьеры горьковской пьесы. Триумф был пышно отмечен в Эрмитаже ужином с коньяком и цыганами. Горький, охотно посвящавший всех в подробности своих амурных похождений и даже явившийся на праздник с потрепанным на вид доказательством, покинул сборище довольно рано. Под утро по неизвестной причине среди празднующих разгорелся скандал с битьем посуды и потасовкой, в которой досталось и Савве Морозову.

Горьковская пьеса стала потрясением для московской публики и резко сместила влево политическую ориентацию Художественного театра. (Что, впрочем, отвратило от него некоторых его прежних поклонников.) Спектакль принес театру и денежную прибыль: Вишневский сообщил, что к концу года на счету МХТа скопилось семьдесят пять тысяч рублей, и пообещал актерам прибавки к жалованью. Ольге теперь положили три тысячи шестьсот рублей в год, и единственным огорчением было то, что ее вечная соперница Мария Андреева получила столько же. Впрочем, куда больше ее раздражали клопы и мыши, расплодившиеся у нее в квартире, а также то, что срок аренды жилья истекал лишь в марте 1903 года. Здоровье ее теперь не беспокоило, а если чего и хотелось, то перебраться подальше от соседства с Вишневским, который громко чавкал и стал ей казаться невыносимо надоедливым.

За неделю до Рождества в Крым приехала Маша. Брата Антона она нашла в меланхолии; он перечитывал элегии своего поклонника поэта Федорова: «Шарманка за окном на улице поет. Мое окно открыто <…> Глубоко взгрустнулось о тебе. А ты… ты так далеко!» В письме от 20 декабря Маша делилась своими впечатлениями с Ольгой: «Альтшуллер сказал, что слушал Антона и нашел ухудшение, ухудшение это он приписывает долгому пребыванию в Москве, была повышенная температура, кровохарканье и непрерывный кашель. Указывает на то, что кто-нибудь из нас должен быть около него, так как он капризничает с матерью. <…> Говорит Альтшуллер серьезно, отчеканивая каждое слово».

Горький, с которого теперь был снят полицейский надзор, по настоянию жены и врачей приехал в Ялту — у него тоже открылось кровохарканье. Сразу после приезда он в компании трех докторов появился на пороге чеховского дома. Одним из них был доктор Средин, который заявил (правда, несколько преждевременно, так как вскоре его свалил нефрит), что он успешно поправляется от туберкулеза в еще более тяжелой, чем у Чехова, форме. Антон наконец снял с груди компресс, поставленный ему доктором Альтшуллером. Ольгу он заверил, что ему стало настолько лучше, что теперь он ходит к зубному врачу. Правда, дантист Островский, по мнению Чехова, был просто варвар: «Руки не умытые, инструменты нечистые»; к тому же он прерывал прием, чтобы свершить какие-то обряды на еврейском кладбище. И все-таки Рождество Чехов встретил в плохой форме: его лихорадило, мучила бессонница, ломило члены, бил кашель и вдобавок обострился плеврит. Альтшуллер диагностировал у него инфлюэнцу. Маша ни на минуту не отходила от брата, заботилась о нем, варила на завтрак яйца, следила, чтобы он не забывал выпить положенные две рюмки рыбьего жиру и два стакана молока. Из Ялты она уехала 13 января, и Антону снова стало невесело на душе. Впрочем, газета «Одесские новости» сообщила: «А. П. Чехов совершенно оправился от грудной болезни».

Ольга обвинила Антона в том, что он от нее что-то скрывает, и потребовала, чтобы о своем состоянии он ей сообщал по телеграфу. Она тоже страдала от одиночества и больше не хотела быть «заштатной» женой. Однако приехать в Ялту, как на том настаивал врач Чехова, она так и не собралась. «Одному Альтшуллеру я не могу верить, — писала она Антону 11 февраля, — он не настолько сведущий». Она рисовала Антону их будущую жизнь в теплом доме под Москвой, где они могли бы не расставаться. С середины января вместе с друзьями-актерами Ольга ездила осматривать подмосковные дачи, подыскивая дом, в котором чахоточный больной мог бы пережить среднерусскую зиму. На сорок третий Антонов день рождения Ольга собрала и послала с оказией подарки мужу: мятные лепешки, большой кожаный бумажник, галстук, короб пива и конфеты. Антон остался всем очень недоволен: бутылки с пивом в багажном вагоне замерзли и полопались; мятные лепешки были не из того магазина и совсем невкусные; бумажник оказался велик для банкнот, а галстук слишком длинен. Маше Антон пожаловался, что никто не зашел его поздравить и что подарки никуда не годны. (Впрочем, он обрадовался бронзовым поросятам от Ольгиного дяди Саши и костяным слоникам от Куприна.) Ольга потакала мужу, как капризному ребенку: с архитектором Шаповаловым она передала ему новых мятных лепешек. Первого февраля Антон послал ей список своих заказов: шоколадные конфеты, двадцать селедок, висмут, деревянные зубочистки, английские капсулы для креозота. Суворин, снова впавший в уныние, жаждал возобновить общение с Антоном, но тот уже не находил в себе сил поддерживать былую дружбу, хотя еще осенью она пережила полосу возрождения. Ольга Кундасова в длинном письме убеждала Антона простить старику его политические заблуждения: «Не будьте так невозмутимо спокойны и напишите ему в Петербург <…> Много таких вещей, которых лучше всего забыть». Суворин, теперь вечно жалующийся, что ему «житья нет от сына», перестал быть интересен Антону как собеседник.