Николай Андреев - Трагические судьбы Страница 15

Западные газетчики, тележурналисты знали, кто такой Луи и в какой организации служит, но пользовались его услугами.

Когда доподлинно знаешь, что на самом деле происходило с Сахаровым и Боннэр в Горьком и сравниваешь с тем, как подавалась их жизнь на телеэкранах западного ТВ, поражаешься хитроумности создателей видеошедевров. Несколько примеров. Сахаров сидит на скамейке, в нему подсаживается человек, заговаривает с академиком, показывает ему журналы, один заводит за спину, да так, чтобы можно было прочитать название, это — «Пари-матч». Какой вывод должен был сделать зритель? Сахарову доступны зарубежные издания. Но особо изощренны по степени циничности кадры, которые снимались во время голодовки. В кабинете врача (на Сахарова направлен объектив скрытой камеры) академика внимательно осматривают, он послушно ложится на кушетку, встает, поворачивает спиной, раскрывает рот — убедились, клеветники, что заботливость советских врачей о гордости советской науки не знает границ?

Или пленка мая 1986 года. Только что произошла катастрофа в Чернобыле. Сахаров отвечает на вопросы как бы случайных прохожих о том, что случилось на АЭС под Киевом, обсуждает эту тему по телефону с женой. Сахаров обронил в разговоре фразу: «Это не катастрофа, это авария». Вырванная из контекста, она звучит умиротворяюще. Но на тот момент академик не обладал достаточной информацией, чтобы делать исчерпывающие выводы. Советская пресса была скупа на сведения о том, что на самом деле происходит с четвертым реактором Чернобыльской АЭС, а те данные о радиации, что попали в печать, были сознательно занижены в сто и более раз. Сахаров, когда позже узнал подлинные факты и цифры, пришел в ужас: он-то физик и знал, чем это грозит.

Еще съемка скрытой камерой: 20 мая того же года Сахаров поливает на балконе цветы, к нему подходит человек, представляется корреспондентом «Горьковского рабочего». Заговорили о Чернобыле, Сахаров говорит успокоительные слова, не очень удачно излагает свои мысли по проблемам разоружения. Луи передает на Запад ловко смонтированную видеопленку, будто бы Сахаров по поводу Чернобыля дает свободное интервью, смысл которого можно свести к оптимистическому выводу: академик, крупнейший специалист по ядерной теме считает, что ничего страшного на Чернобыльской АЭС не случилось, граждане могут быть спокойны.

Все время жить под прицелом объектива — какое же это испытание! Боннэр вспоминает: «Ни одного слова вслух. В Москве в прошлом тоже часто надо было не говорить, а писать. Людей, с которыми так общаешься — писали чаще всего на стирающихся дощечках, — Андрей называл «свой в доску».

Это психологически невыносимо. Хотя для справки приведу факт, что приблизительно в те же годы Горбачев и Лигачев тоже, когда находились в кабинете ЦК и нужно было сообщить что-то важное друг другу, писали записки. Уже в наши дни помощник Ельцина Юрий Батурин обронил: трудно работать в кабинете, который одновременно является студией радиозаписи. Он имел в виду, что всех в Кремле подслушивала служба Александра Коржакова.

Но все это даже невозможно сравнивать с той мощью подслушивания и слежки, которую вынесли Сахаров и Боннэр. Елена Георгиевна, как вы это вынесли? Боннэр: «Это еще не самое тяжелое. Кроме постоянной слежки, кроме постоянного подслушивания, ГБ применяло психологический пресс. У нас без конца пропадали вещи, я не говорю о рукописях, которые нагло украли, а о мелочах. Вот Андрей из ванной кричит: «Люся, где моя зубная щетка?» Я говорю: не брала я твою зубную щетку. Он: «Ее нету». Обыскиваем всю ванную комнату, всю квартиру — зубная щетка пропала. Пошли гулять — купили новую зубную щетку. Возвращаемся: зубная щетка стоит в стакане. Кто сумасшедший? Точно так же — с очками, с любимой ручкой Андрея, он не терпел писать шариковой, только вечным пером. Пропадают — находятся. Или: из ФИАНа Андрею присылали препринты. Однажды приходит толстый пакет с ними. Андрей разрезает пакет — из него выскакивают огромные тараканы. А я испытываю омерзение при их виде, — Елена Георгиевна помолчала. — Когда мы вдвоем, это легче переносилось. А когда Андрей оставался один, он мне говорил: «У меня такое ощущение, что я схожу с ума».

Люди, которые попадали в квартиру, знали, что выражения нужно выбирать осторожные. Приехали как-то для обсуждения научных вопросов сотрудники ФИАНа А. Линде и В. Файнберг. В течение дня обсуждали с Сахаровым научные новости. Вечером отбыли в Москву. Как им помнится, политических вопросов почти не касались. Но Файнберга вызвал заместитель директора по режиму В. Огородников и сообщил, что генерал (представитель КГБ в институте) недоволен им, слишком расхваливал в разговорах с Линде научные и человеческие качества Сахарова и чуть ли не назвал его гением. Файнберг сказал, что все это соответствует истине, а чтобы проверить точность высказываний, надо пригласить генерала и прослушать записи. «Какие записи?! — взорвался замдиректора. — Вы за кого меня принимаете!» На наивный вопрос, откуда же в таком случае генерал знает суть разговора наедине двух ученых, ответа не последовало. Файнберга не выпускали за рубеж до 1988 года.

«После похищения рукописи Андрей впал в депрессию. Он сказал, что книгу надо бросить писать».

На многих кадрах оперативной съемки Сахаров с сумкой через плечо. В ней самые важные документы и рукописи — килограммов 10–12. Сумку он никогда не выпускал из рук, даже если выходил из машины, чтобы отдать в кассу бензоколонки талончики на бензин. Подобная предосторожность типична для советской действительности. Скульптор Эрнст Неизвестный еще в хрущевские годы самые ценные документы и рукописи тоже хранил на себе: приделал в пиджаке изнутри огромные карманы и набил их бумагами. Надежно!

Елена Георгиевна, выходя из дома, прибинтовывала к себе рукописи, что было жутко неприятно — раздражало кожу, особенно в летнюю жару, но иного выхода не было — оставлять в квартире записи было все равно, что сдать их на хранение в КГБ. Милиционер Николай Грачев, дежуривший у дверей, свидетельствует: «Когда они уезжали в город — а отсутствовали по несколько часов, — в квартиру заходили. Конкретно кто, я назвать не могу». Сахаровы, покидая квартиру, оставляли ключ в скважине. Сначала запирали дверь, но гости, проникая в квартиру, пользовались никудышными отмычками, поэтому замок выходил из строя. И Сахаровым надоело менять замки — добро пожаловать на обыск!

И все равно Сахарова лишали рукописей, которые он носил с собой. Делали это нахраписто, со взломом, по-уголовному. Однажды Сахаров и Боннэр поехали на машине покупать билеты на Москву. Елена Георгиевна пошла в кассу, Андрей Дмитриевич остался в машине, сумка при нем. Когда Боннэр зашла в зал, почему-то обе кассы не работали. Пришлось полчаса ждать. Купила билеты, вышла на улицу и с ужасом видит Андрея Дмитриевича, который идет навстречу, вытянув вперед окровавленные руки. И такая странная походка, на лице такая мука, что Елена Георгиевна похолодела: наверное, его сбила машина. Сахаров сбивчиво объясняет: подошли какие-то люди… выбили стекло… что-то брызнули в лицо… когда он пришел в себя, начал выбираться из машины, сумки с рукописями уже не было… Рядом стояли две женщины в белых халатах, у одной был чемоданчик с красным крестом, они интересуются: нужна помощь?