Михаил Девятаев - Полет к солнцу Страница 15

В декабре 1941 года ударили такие жгучие морозы, что, казалось, на всей нашей планете остановилась жизнь. В это время Саша Шугаев прислал мне письмо, в котором сообщал, что полк отбывает в глубокий тыл на переформирование. Из его намеков я понял, что «глубокий тыл» — это Саратов. Совсем недалеко от места нашего госпиталя. Как же мне с моей тяжелой, забинтованной ногой добраться до Саратова?

В те дни в госпитале работала комиссия, отбиравшая раненых для эвакуации за Волгу, на Урал. Начались рентгены, анализы. Сопровождающие бумаги на меня были тоже подготовлены. Везут в Челябинск. «На север, на север», — застучали колеса поезда.

В Саратове санитарный поезд загнали на запасной путь и сказали, что, возможно, будем стоять сутки. Времени вполне достаточно, чтобы встретиться с товарищами и возвратиться обратно. «Ну, хорошо, как-нибудь выберусь на перрон, а дальше что? — подумал я. — Вдруг поскользнется костыль, упаду — и начинай лечиться сначала. А почему это обязательно «упаду»? Надо крепче держаться, и только.» И я решаюсь попробовать найти свой полк. Натягиваю на себя старенькую зеленую куртку, выданную в госпитале, надеваю ботинки с обмотками (о сапогах тогда никто среди раненых не мечтал), поплотнее надеваю шапку-ушанку. В пилотский планшет вместилось все имущество — пистолет, документы, ордена, деньги — и осторожно спускаюсь из вагона на утоптанный снег. Почувствовав под ногами твердую почву, я убеждаюсь, что положение мое не так уж плохо — могу передвигаться.

На улицах Саратова к раненым на костылях относились сочувственно, а к новеньким, не привыкшим еще держаться на «трех ногах», люди проявляли особенно заботливое внимание. Меня вне очереди пропускали в магазины, уступали надежную тропинку, переводили через скользкие места. Так я проковылял половину расстояния до аэродрома, базировавшегося за городом, и на полпути почувствовал, что дальше идти нет сил. Нога разболелась, рука млеет, промерз до костей. Автомашин попутных не попадается. Поворачивать назад? Но желание встретиться с товарищами побеждает.

Кое-как добрался до аэродрома и узнал, что мой полк еще несколько дней тому назад перебазировался ближе к фронту.

— Неужели из полка здесь не задержался ни один человек? — спросил я аэродромного служащего.

— На аэродроме остался один летчик, — ответил он мне.

— Кто? — обрадовавшись, спросил я.

— Капитан Герасимов.

— Герасимов?! — переспросил я. Такая неожиданная встреча меня очень заинтересовала. Еще в Белоруссии я потерял его. Когда и куда убыл Герасимов, я не знал. В эскадрилье мы как-то странно расстались. Так бывает, когда человек не приживается в коллективе, будто случайно проходит через него, не оставляя о себе никакой памяти. У меня с Герасимовым тогда произошел конфликт, о котором я уже забыл.

Помнит ли о тех днях мой бывший командир? Как он теперь расценивает поступок подчиненного летчика, не выполнившего однажды его приказ?

Герасимов узнал меня, обрадовался. Он внимательно выслушал, почему я оказался на аэродроме.

Я стал расспрашивать его о товарищах, но он почти ничего не знал о них, многих забыл, и начал рассказывать о себе: он доволен службой инструктора аэроклуба. Истребитель из него не получился и теперь учит молодых людей летному делу.

Я отказался от приглашения остаться у него дома: надо было спешить на вокзал.

Герасимов вызвался помочь мне добраться до поезда и бросился разыскивать автомашину. Но найти ее не удалось.

Вдвоем мы пришли пешком на вокзал, но поезда там уже не было.

— Ваш санитарный уже далеко, — сердито ответил на наш вопрос дежурный по станции.

Я поблагодарил капитана Герасимова за помощь и остался на вокзале, решив подыскать спутника для дальнейшего путешествия.

— Если придется заночевать, то обязательно заходи ко мне, — любезно пригласил меня Герасимов.

Я вскоре убедился, что за Волгу, куда теперь стремились сотни, тысячи эвакуированных и просто обездоленных войной людей, мне самому не пробраться. От продолжительной ходьбы рана моя растревожилась, нога разболелась еще больше.

В санчасти вокзала, куда я обратился за помощью, было много раненых, обмороженных, простуженных. Да и, кроме того, отставших от эшелонов здесь встречали не с распростертыми объятиями. Оставалось одно: найти теплый уголок около печки, согреться и ожидать счастливой случайности. Но в залах вокзала не оказалось места, где можно было бы присесть. За попытку встретиться с товарищами плата была слишком жестокой. Я помнил о приглашении Герасимова, но просто не смог бы повторить трудный путь к аэродрому. Надо было найти возможность устроиться с, ночевкой в городе. Я стал перебирать в памяти, нет ли у меня в Саратове знакомых. И тут вспомнил эпизод с фронтовыми подарками. Ну, конечно, эти девушки были из Саратова! Я даже сохранил фотографию двух сестер, работавших на табачной фабрике! Я ведь в письме поблагодарил девушек за теплые вещи и папиросы. «Вот где мое спасение!» — подумал я.

Было уже поздно, но я отправился разыскивать табачную фабрику. Кто-то из прохожих вызвался сопровождать меня, и мы вскоре оказались у проходной будки фабрики. Нам объяснили, что такие девушки-сестры работают здесь, но их нет сейчас, будут только завтра. Добродушный вахтер разыскал их домашний адрес. Я записал его, поблагодарил. Идти надо было далеко, и я не решился «ковылять» к сестрам домой. По дороге на вокзал я проходил мимо драматического театра. До начала спектакля времени оставалось немного, и я решил таким способом отдохнуть и стал в кассу за билетом.

Уже в очереди пришла мысль приобрести два билета с совершенно определенной целью.

Я стоял у входа в театр, держа билеты в руках.

— У вас лишний? — раздался звонкий женский голос.

— Пожалуйста, — предложил я.

— Сколько стоит? — спросила она.

— Приглашаю вас со мной на спектакль, — отказался таким образом я от денег за билет.

— Благодарю, — смутилась женщина, но уступила моей просьбе.

В театре шла «Наталка-Полтавка», ставил ее украинский, эвакуированный в Саратов театр, и женщина, моя соседка, услышав первую фразу, слетевшую со сцены, почему-то глубоко вздохнула. Я украдкой наблюдал за ней и видел, как женщина несколько раз вытирала слезы. «Наверно, она с Украины», — подумал я.

В антракте мы разговорились, и женщина рассказала о себе: она эвакуирована из-за Днепра, работает здесь на заводе. Ее муж на фронте, родители и дети живут с ней в одной небольшой комнатушке. Когда я рассказал ей о своем трудном положении, она посочувствовала, но затем надолго умолкла.